Это было в Краснодоне - Ким Костенко

Зонс пожал им руки, а затем, наклонившись вперед, многозначительно шепнул:

— Господин полковник сообщил важную новость. Завтра в Краснодон прибывает специальный отряд гестапо. Германская тайная полиция всерьез заинтересовалась «Молодой гвардией» и сама поведет дальнейшее следствие…

Утром следующего дня огромный, невероятно тучный человек в черном кителе, на левом рукаве которого белела повязка с фашистской свастикой, вошел в кабинет Соликовского и бесцеремонно, не обращая никакого внимания на Соликовского и Подтынного, тщательно оглядел комнату. Легко приподнял и поставил наискось письменный стол, затем подошел к окну, подергал шпингалеты, передвинул на середину комнаты деревянную скамью, диван оттолкнул ногой в дальний угол. Потом, еще раз окинув взглядом комнату, приоткрыл дверь и высоким, женским голосом, никак не вязавшимся с его мощной мешковатой фигурой, крикнул что‑то по–немецки.

Такие же мрачные и такие же бесцеремонные люди в черных гестаповских мундирах тотчас заполнили весь кабинет. Двое дюжих солдат внесли в комнату большой тяжелый ящик с бутылками, по знаку своего шефа поставили его под стол. Следом за ними еще двое втащили в комнату странное деревянное сооружение, напоминавшее гимнастического «коня». Очень широкий в плечах и тонкий в талии солдат на вытянутых руках внес большую металлическую жаровню и, надев кожаный фартук, тут же принялся разводить в ней огонь. Один из гестаповцев притащил патефон и поставил его возле окна. На столе, на подоконниках, на деревянной скамье появились ящики с какими‑то диковинными инструментами — метровыми щипцами, железными крючьями, кольцами…

Когда все это было распаковано и разложено, шеф уселся за стол и только теперь посмотрел на застывшего Соликовского.

— Мы будем работайт ваш комната. Отшен ка–роши комната… Вы есть русский полицаймайстер?

Соликовскии подбросил руку к папахе.

— Так точно, господин… господин…

— Майстер, — подсказал шеф. — Я имею быть майстер. Вы есть полицаймайстер, я — майстер, ха–ха–ха!..

Соликовскии подумал, что майстер — это фамилия. До сих пор ко всем немцам он обращался только по их званию, и назвать шефа гестапо просто по фамилии он не сразу решился. Но так как шеф больше ни слова не добавил и продолжал смеяться, он осмелился робко представиться:

— Так точно, господин… Майстер. Фельдфебель Соликовский! — и потянул к себе за рукав Подтынного. — Мой заместитель фельдфебель Подтынный…

Шеф кончил смеяться и, протерев глаза кончиком не очень свежего носового платка, указал на стул.

— Возьмите свой место… Будем иметь э–э… немножко разговор.

Подтынному он не предложил сесть, и тот продолжал стоять, вытянув руки по швам.

— Вы будет рассказывайт, какой работа ваша полицайкоманда делал русский партизан. Все рассказывайт…

Старательно подбирая слова, которые казались ему самыми простыми и понятными, Соликовский принялся подробно рассказывать обо всем, что происходило в полиции в эти дни: как удалось заполучить список почти всей подпольной организации, как ловко и быстро были схвачены молодогвардейцы…

— Все партизан арестованный? — неожиданно оборвал его «майстер».

— Нет, пока не все, некоторым удалось убежать… Да куда они денутся? Побегают и придут домой. Мы установили постоянное наблюдение за квартирами…

«Майстер» недовольно пробормотал что‑то, холодно взглянув на Соликовского.

— Сколько вы зеваль?

Соликовскии не сразу сообразил, о чем спросил шеф, и Подтынный пришел ему на помощь. Он раскрыл лежавшую на столе папку, быстро подсчитал.

— Еще не пойманы восемнадцать человек, господин майстер. Вот их список.

Гестаповец подвинул папку, медленно, будто запоминая, перечитал вслух все фамилии. Потом взглянул на Подтынного своими глазами–кнопками:

— Плёхой работа… Вы есть не фельдфебель. Вы есть… э–э-э…

— Но мы арестовали их родителей, — поспешил доложить Соликовский. — Фатер и матер — понимаете, господин Майстер? Они будут сидеть в камерах, пока не скажут, где их дети…

«Майстер» сердито спросил, как проводились допросы арестованных и какие показания дали молодогвардейцы.

— О, мы с ними не церемонились! — живо воскликнул Соликовский. Он сообщил, что все арестованные допрошены по нескольку раз, за исключением Шевцовой, которую привезли только вчера. Главари организации — Третьякевич, Земнухов, Мошков, Попов и другие — уже избиты так, что на допрос их приходится чуть ли не на руках приносить.

— Нам не удалось пока получить нужные сведения. Но эта штука заставит их развязать языки! — он положил на стол мохнатый кулак.

«Майстер» улыбнулся, будто хотел сказать что‑то приятное.

— Вы есть глюпый толстый дурак. Этот штука может пугать маленький дети. Партизан нужен другой штука… Мы вам покажем, что есть настоящая кароший работа! Германский гестапо умеет кароший работа, ха–ха–ха!..

«Майстер» больше ни о чем не спрашивал. Тяжело поднявшись, он вышел из кабинета. Следом двинулись гестаповцы. Соликовский и Подтынный, потоптавшись на месте, неуверенно пошли за ними.

В коридоре «майстер» распахнул первую попавшуюся дверь — это была женская камера, она размещалась напротив кабинета Соликовского.

Тяжелый, насыщенный парами воздух ударил в нос. Небольшая квадратная комната была набита битком. Девушки, женщины с детьми, старухи сидели прямо на полу или стояли у стен, тесно прижавшись друг к другу.

«Майстер» подозвал Соликовского.

— Все партизан? — спросил он, указав на камеру.

Соликовский вполголоса пояснил:

— Тут есть также их родители. Я докладывал вам… Некоторые арестованы по подозрению в соучастии…

«Майстер» заглянул в следующую дверь.

— Здесь?

— Тоже… — кивнул головой Соликовский.

Проверив все камеры, «майстер» вышел из коридора прямо на улицу. Возле барака его ожидала крытая брезентом штабная машина. У самой машины он остановился и поманил пальцем Соликовского.

— Сегодня вы будет выгоняйт всех лишний! Матка, татка — всех! Оставляйт только партизан! Завтра гестапо показывайт настоящий работа!

И, повернувшись, с трудом втиснулся в машину. Соликовский вернулся в свой кабинет и сказал Подтынному:

— Ну, давай списки. Будем смотреть, кому идти в рай, а кому — в ад…

В этот день вернулись домой все родители молодогвардейцев и те, кого арестовали просто по подозрению. В их число попал и Витя Лукьянченко — против него никаких улик не было. В камерах остались коммунисты и молодогвардейцы.

То, что происходило затем в сером бараке, описать невозможно. Помните короткие, страшные строки романа А. Фадеева «Молодая гвардия»: «И мучения, которым их подвергали теперь, были мучения, уже непредставимые человеческим сознанием, немыслимые с точки зрения человеческого разума и совести».

Описывая жуткие сцены истязаний и пыток молодогвардейцев, А. Фадеев ни на йоту не отходил от правды. Они основаны на признаниях самих палачей, позже представших перед народным судом за свои злодеяния. Фашистские выродки рассказали, что во время пыток Анатолию Попову отрубили ступню и раздробили пальцы рук, Николаю Сумскому перебили правую руку, сломали ключицу, выбили глаз, Владимиру Осьмухину отрубили кисть правой руки… Особенно зверским истязаниям были подвергнуты девушки. Молоденькую учительницу из поселка Краснодон Тосю Елисеенко фашисты посадили на раскаленную плиту, Тоне Иванихиной вырезали грудь и выжгли глаза, у Ули Громовой вырезали на спине звезду.

Но как ни лютовали гитлеровцы, они не смогли поставить молодогвардейцев на колени, сломить их дух. Юные патриоты стойко перенесли все тяжкие испытания, выпавшие на их долю.

Виктор Третьякевич после многократно повторившихся пыток сказал «майстеру»:

— Вы рассчитываете на то, что ваши средневековые орудия пыток произведут устрашающее действие? Напрасно! Мне не надо минуты на раздумывание. Я скажу вам все. Да, это мы убивали фашистов, уничтожали вашу технику. Мы старались делать все, чтобы прогнать вас с нашей земли. Как патриоты своей Родины, мы боролись за ее честь и свободу. За Родину я готов умереть.

Уля Громова с презрением бросила в лицо палачам одну только фразу:

— Я не буду отвечать на ваши вопросы, потому что не признаю за вами права судить меня!

Тоня Иванихина не произнесла ни слова. Она молча перенесла все пытки…

Взбешенные упорством подпольщиков, гитлеровцы все больше распалялись. Все страшнее, все кошмарнее становились истязания.

Так продолжалось до пятнадцатого января.

Хмурое солнце медленно, будто нехотя, поднялось над Краснодоном. Неяркие лучи его осветили серый барак, проникли в окна камер, возвещая начало нового дня.

Светлые блики робко скользнули по стенам, упали на пол, где спали вповалку хлопцы, и, будто чувствуя их ласковое прикосновение, ребята зашевелились, один за другим стали подниматься, протирая глаза.