Это было в Краснодоне - Ким Костенко

Нахохлившись, вобрав голову в плечи, он безучастным, холодным взглядом наблюдал за происходившим.

Сделав большой глоток из стоявшей на столе рюмки, Подтынный шагнул вперед и молча ударил Сережку наотмашь кулаком по лицу. Сережка пошатнулся, но удержался на ногах и прислонился к стене.

Сорвав с него одежду, Подтынный схватил плеть. На худеньких плечах вздулся кровавый рубец, второй, третий…

— Будешь говорить?

Сережка отрицательно покачал головой. Один из полицаев нагнулся к Соликовскому, быстро зашептал что‑то на ухо.

— Впустите ее! — коротко бросил Соликовский.

Лукьянов ввел в кабинет невысокую седую женщину. Простенький бумажный платок сполз ей на плечи. Взглянув на окровавленного Сережку, она страшно побледнела.

— Вот, полюбуйся на своего щенка, — усмехнулся Соликовский. — Молчит… Может, ты заставишь его говорить?

Старушка молча смотрела на сына. Один из гестаповцев толкнул ее в спину, занес над нею плеть…

Собрав последние силы, Сережа рванулся к матери, но двое дюжих гитлеровцев прижали его к стене.

— Сволочи! — прошептал он трясущимися губами. — Сволочи!

Сильный удар сапогом свалил его на пол.

— Сыночек, родной! — Обезумев от горя, мать упала на пол, прижалась к ногам Подтынного. — Отпустите его, прошу…

Необычайно звонкий, мальчишеский голос заставил вздрогнуть «майстера»:

— Мама, не надо! Не смей!!!

Медленно, со стоном мать поднялась на ноги, перекрестилась и замерла у стены. Обезумевшими глазами смотрела она, как пытают ее сына.

А Сережка, увидев, что мать поняла его и подчинилась ему, усмехнулся…

Эта страшная улыбка, будто застыла у него на губах. Он усмехался, когда четыре толстые «цыганские» иглы по самое ушко вонзились в его пальцы. Усмехался, когда ему зажали ноги между половинками двери, когда раскаленным добела железным шомполом жгли его ладони, протыкали насквозь рану в плече…

Два часа продолжались пытки. Наконец Подтынный в последний раз спросил:

— Будешь говорить?

Сережка яростно мотнул головой:

— Нет!

«Майстер» медленно поднялся со стула и, ни к кому не обращаясь, угрюмо объявил:

— Завтра всех убивайт… Всех.

Ночь прошла без сна. Тяжелые, безрадостные мысли одолевали Подтынного.

Рано утром за ним пришел Лукьянов.

— Вызывают в полицию, — пробасил он. — Велели побыстрее.

Накинув шинель, Подтынный спросил:

— Что там еще стряслось?

— А я почем знаю? Мне не докладывали… Ночью привели еще троих пацанов. Видать, допрашивать надо.

— А немец где?

— Майстер‑то? Нету… С ночи как ушел, так и не появлялся. Соликовский один сейчас управляется.

Соликовский сидел за столом и торопливо писал что‑то. Взглянув на вошедшего Подтынного, он озабоченно потер пальцами переносицу.

— Возьми двух человек и отправляйся в комендатуру, — хмуро приказал он. — Надо к вечеру прислать подводы. Поскорее только возвращайся. Работы много…

Во дворе, где размещалась немецкая сельхозкомендатура, было тихо. Подтынный прошелся по опустевшему зданию, в одной из комнат наткнулся на прикорнувшего у печки сторожа. С трудом растолкал его, спросил, где фельдкомендант. Сторож сонно пробубнил:

— Уехали все немцы. Вчера еще погрузились всей командой на машины и уехали. Лошадей тоже всех угнали… Вон все, что осталось, — он указал через окно на двор, где у забора, уныло уткнувшись оглоблями в снег, стояло несколько конных повозок.

Подтынный отправил полицаев в ближайшие полицейские участки, приказав им забрать всех имеющихся лошадей, запрячь их в подводы и немедленно ехать в полицию, а сам поспешил к Соликовскому.

Соликовский долго не мог понять, о чем говорил ему запыхавшийся Подтынный.

— Что? Уехали? Немцы?! К–куда?!

Затем ухватился за телефонную трубку, прерывающимся от волнения голосом прокричал:

— Алло! Алло! С комендантом соедините! Что? Как с каким?! С немецким, майором Гендеманом! Живо!..

Прижавшись ухом к трубке, он напряженно вслушивался и вдруг вздрогнул, услышав спокойный голос, неторопливо произнесший по–немецки какую‑то фразу. Недоуменно посмотрев на Подтынного, проговорил в трубку:

— Алло! Это вы, господин майор? — в голосе Соликовского зазвучала неподдельная радость. — Господин майор, я хотел узнать… я хотел спросить… Ночью мы поймали еще троих партизан… Да, из «Молодой гвардии». Как быть с ними? Нет, герр майстер их еще не допрашивал…

Видимо, в том, что говорил Гендеман, было что‑то такое, что заставило Соликовского насторожиться. Поспешно пробормотав: «Слушаюсь, господин майор!» — он положил трубку, с минуту помолчал, соображая что‑то, потом бросился к Подтынному.

— Где твои подводы? Беги по участкам, немедленно гони лошадей сюда! Нет, не сюда, к моему дому давай… Я там буду. Живее!

Захватив с собой Лукьянова, он почти бегом направился к дому.

Через час Подтынный на взмыленных лошадях подкатил к большой, огороженной высоким колючим забором усадьбе, где жил Соликовский. У распахнутой настежь калитки на груде чемоданов и свертков сидела жена Соликовского, горько всхлипывала, размазывая по лицу краску с ресниц и губную помаду. Лукьянов, тяжело отдуваясь, возился с застрявшим в двери огромным сундуком. Соликовский помогал ему. Увидев Подтынного, он схватил два чемодана, бросил их в пустую подводу, потом повернулся к Лукьянову:

— Бросай, ну его к черту! Помоги лучше здесь… Быстро погрузив все вещи, он торопливо обнял жену, помог ей взобраться на подводу. Сунув вожжи в руки Лукьянову, приказал:

— Жми во весь дух. Адрес жена знает… Да смотри, к вечеру чтобы снова был здесь!

Разгоряченные кони рванули с места, взметая комья грязного снега. Соликовский долго смотрел вслед удаляющейся подводе. Потом, тяжко вздохнув, взял Подтынного за рукав шинели.

— Ну, пойдем…

По дороге в полицию оба молчали. Подтынный с затаенной тревогой посматривал на своего начальника. Он понимал, что немецкий комендант сообщил Соликовскому какие‑то чрезвычайно важные новости. Он даже догадывался, о чем шла речь, — растерянность Соликовского, поспешное бегство из города его жены подтверждали эту страшную догадку, — и ждал только, что Соликовский сам расскажет ему обо всем, ведь, он последнее время был довольно откровенен со своим заместителем. Но Соликовский молчал. Уже возле самого барака он негромко сказал:

— Ночью придется тебе съездить в Ровеньки. Отвезешь тех троих… Гендеман приказал. — И вдруг, зло ковырнув сапогом валявшуюся на дороге ледышку, яростно выругался.

Поднимаясь по ступенькам в барак, неожиданно спросил:

— Ночуешь ты где? У своих?

— Ну да, со стариками, за городом, — отозвался Подтынный.

— Советую перебраться поближе. А то еще лучше — устраивайся прямо в полиции, со мной вместе. Всегда под рукой будешь, да и вообще… — он недоговорил и, закашлявшись, потянулся за папиросой.

До самого вечера Соликовский ходил мрачный как туча, нетерпеливо поглядывая на часы.

Когда на белесом от мороза небе засветились первые звезды, вернулся с подводой Лукьянов, Соликовский встретил его на пороге, хмуро спросил:

— Отвез?

Лукьянов молча кивнул головой.

— Хорошо. Лошадей не распрягай. Пусть постоят во дворе.

Возвращаясь к себе в кабинет, Соликовский кивком позвал с собой Подтынного. Когда оба вошли, он закрыл дверь на крючок. Подойдя к столу, резким движением выдвинул ящик, вынул бутылку водки.

— Выпьем! За то, чтоб не последнюю…

Кто‑то подергал снаружи дверь. Соликовский неторопливо скинул крючок. В щель просунулась курчавая голова молодого полицая.

— Чего тебе? — недовольно спросил Соликовский…

— В камерах воды нет… Просят пить…

Соликовский посмотрел на ручные часы.

— Потерпят… Немного уже осталось…

— С утра не пили… Очень просят… — шмыгнул носом полицай.

Соликовский нетерпеливо махнул рукой:

— Ну ладно, возьми ведро и сгоняй кого‑нибудь из арестованных к колодцу. Пусть напьются перед смертью…

Дверь снова захлопнулась. Было слышно, как полицай, гремя пустым ведром, протопал по коридору, крикнул: «Чернышев, возьми ведро, пойдем!» Скрипнула входная дверь, и снова стало тихо.

Соликовский и Подтынный вернулись к столу. Неожиданно тишину полоснули два выстрела — один за другим. Где‑то недалеко испуганный голос прокричал: «Стой! Стой!», за окном пронеслась чья‑то темная фигура.

Резко распахнулась дверь. На пороге стоял полицай с перекошенным от испуга лицом. В одной руке он держал винтовку, в другой — ведро с водой. Сквозь дырочку, пробитую пулей, из ведра бойко била прозрачная струйка.

— Убежал… Чернышев… Бросил ведро и убежал. Я стрелял… вот… — полицай поднял повыше простреленное ведро, как бы призывая его в свидетели.

Бешено сверкнув глазами, Соликовский вскочил, грохнул кулаком по столу…

Иван Чернышев был арестован полицией недели две назад вместе с другими комсомольцами, названными Почепцовым в кабинете Зонса. На первом же допросе он признался, что знал о существовании молодежной подпольной организации, был знаком с некоторыми молодогвардейцами, но сам в ней не состоял и никакого участия в ее деятельности не принимал. Позже, попав в лапы «майстера», он под пытками слово в слово повторил свои показания. Зонс устроил ему очную ставку с Почепцовым. Не выдержав прямого и открытого взгляда своего давнишнего знакомого, Почепцов признался Зонсу в том, что назвал Чернышева участником «Молодой гвардии» по ошибке.