Это было в Краснодоне - Ким Костенко

Это спасло Чернышева от казни, но не надолго. Полицаи не решились отпустить его домой — он слишком много узнал, сидя в сером бараке. Его продолжали держать под арестом. Теперь, перед бегством из Краснодона, Соликовский принял меры, чтобы уничтожить свидетелей своих деяний в сером бараке. Он распорядился снова арестовать Витю Лукьянченко, которого сам отпустил домой несколько дней назад за отсутствием доказательств его вины. Витя был включен в список обреченных на казнь. Такая же участь ожидала и Чернышева…

Яростно пнув ногой ведро, Соликовский выхватил пистолет. Подскочив к полицаю, рванул его за грудь, поволок к стене.

Чья‑то сильная рука легла ему на плечо, скрипучий голос провизжал над ухом:

— Ви отшен много болтайт… Не карашо…

Шеф гестапо небрежно оттолкнул Соликовского в сторону, полицая вышвырнул за дверь.

— Пора делайт конец, — проговорил он, холодно взглянув на Соликовского. — Я хочу смотрейт, как русский партизан умирайт…

Прислонившись спиной к косяку двери, «майстер» молча наблюдал, как полицаи выволокли из камер Нюсю Сопову, Сережу Тюленина, Витю Лукьянченко, скрутили им руки проволокой, бросили в стоявшую во дворе подводу. Затем вышли, шатаясь от слабости, Миша Григорьев, Анатолий Ковалев, Юра Виценовский, Владимир Загоруйко.

Усевшись на передок первой подводы, «майстер» молча ткнул локтем сидевшего рядом жандарма. Тот ухватился за вожжи, взмахнул кнутом. Лошади понеслись вскачь.

В степи возле металлического копра кони остановились. Первая четверка молодогвардейцев выстроилась на краю зияющей пропасти.

С пистолетом в руке «майстер» шагнул вперед. Прямо перед ним стояла Нюся Сопова. Она спокойно, без тени страха смотрела ему в лицо.

— Партизанский сволотшь, — прошипел «майстер», не сводя с нее взгляда, — опускайт сфой го–лофа вниз…

— Что вы этим хотите сказать?

Нюся еще выше вскинула голову и вызывающе посмотрела на гестаповца. Шеф, не целясь, выстрелил…

Вторая подвода с обреченными на казнь стояла чуть поодаль. Сидевшие на ней четверо молодогвардейцев смотрели, как умирают их товарищи. Неожиданно один из них, прыгнув с подводы, навалился на стоявшего рядом Захарова, подмял его под себя, затем, молниеносно вскочив, бросился бежать. Следом за ним прыгнул с подводы еще один…

Сидевший на передке подводы жандарм торопливо снял с плеча винтовку, выстрелил в спину убегающему. Будто споткнувшись, тот рухнул головой в снег. Жандарм снова вскинул винтовку, ловя на мушку едва чернеющую вдали фигуру первого беглеца, дважды нажал на спусковой курок. Прислушался — где‑то далеко в степи скрипел снег под ногами бегущего. Жандарм снова выстрелил…

К лежавшему в снегу молодогвардейцу подскочил Соликовский, рывком повернул его на спину, посветил фонарем. Сноп света упал на строгое лицо Миши Григорьева. Пуля попала ему прямо в голову…

Соликовский повернулся к полицаям:

— Второй кто?

— Ковалев… — кряхтя, поднялся с земли Захаров, — по силе узнал. Здоровый, чертяка! И как это ему удалось руки развязать?

— Чего ж вы рты разинули? — накинулся на полицаев Соликовский. — Бегом за ним! Далеко не уйдет…

Подтынный с тремя полицаями кинулся в степь. Недалеко от шурфа, за сложенной из бутового камня сторожкой они наткнулись на валявшееся в снегу пальто Ковалева. Левый рукав пальто был прострелен, весь пропитан кровью. Капли крови виднелись и на снегу, рядом со свежими следами. Следы шли к неглубокой балке, где раскинулись сады шахтного поселка, дальше петляли по огородам и, наконец, потерялись…[4]

Когда они возвратились к шурфу, там уже никого не было. Соликовский ждал Подтынного в своем кабинете.

— Ушел? — мрачно спросил он. — Эх, раззявы… Ну, черт с ним. Ты погоди, не раздевайся. В Ровеньки‑то ехать забыл? Вот возьми бумагу и отправляйся.

Он протянул небольшой листок. Подтынный пробежал глазами строчки: «Начальнику Ровеньковской полиции г–ну Орлову. Настоящим передаю под вашу охрану пойманных нами советских партизан: Остапенко Семена, 1927 г. р., Субботина Виктора, 1924 г. р., Огурцова Дмитрия, 1922 г. р. Начальник Краснодонской полиции Соликовский».

— Возьмешь расписку, — продолжал Соликовский. — Да долго там не задерживайся…

Через полчаса подвода увозила из Краснодона в Ровеньки еще трех оставшихся в живых молодогвардейцев. *** Описав картину казни молодогвардейцев, Подтынный умолк.

— Вы не рассказали еще о последних днях перед бегством из Краснодона, — напомнил следователь. — Какое задание выполняли вы в это время?

Подтынный испытующе взглянул на следователя и снова опустил голову.

— Я не знаю, что вы имеете в виду…

— Я имею в виду последнее ваше преступление, совершенное в Краснодоне, — твердо сказал следователь.

После некоторого раздумья Подтынный нехотя заговорил:

— Когда жандармерия стала готовиться к отступлению, Соликовский убежал из города, возложив свои обязанности на меня. Так я стал начальником полиции. Это было уже в самые последние дни…

В ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Укутавшись в овчинный тулуп, Подтынный дремал. Кони лениво позвякивали постромками, из ноздрей их валил густой пар, оседая инеем на мохнатых спинах.

Под утро мороз усилился. Холод все настойчивее пробирался под шубу. Подтынный долго ежился, пробовал с головой забраться под тулуп, наконец не выдержал, соскочил с подводы.

— Попридержи коней, — приказал кучеру, — разомнусь маленько…

Ухватившись за облучок, он широким шагом зашагал по заснеженной дороге. На подводе, зарывшись головами в ворох гнилой соломы, скорчившись и тесно прижавшись друг к другу, лежали три подростка. Кусок рваной рогожи едва прикрывал их почти голые тела. Из‑под рогожи выглядывали чьи‑то босые ноги с неестественно побелевшими ступнями. «Обморожены», — отметил про себя Подтынный и встревоженно крикнул кучеру:

— А ну, стой!

Полицай натянул вожжи, сдерживая разгоряченных лошадей. Подтынный сдернул рогожу. Подростки зашевелились, еще теснее прижались друг к другу.

— Живы, — удовлетворенно проговорил Подтынный и снова приказал кучеру: — Трогай!

У самых Ровеньков Подтынный увидел странное зрелище. Длинная цепочка людей, растянувшись поперек огромного летного поля военного аэродрома, деревянными лопатами расчищала снег. В нескольких шагах позади нее шла вторая цепочка — полуголые, раздетые до пояса люди пиджаками, куртками, рубахами подметали площадку, сгребая остатки снега на обочину. Их сопровождала плотная шеренга вооруженных жандармов и полицаев.

Посреди летного поля носился на кауром жеребце всадник в немецкой офицерской шинели и казачьей кубанке. Из‑под кубанки выбивались огненно–рыжие вихры. Сурово покрикивая, всадник наезжал на людей, заставляя их шарахаться в сторону, стегал их плетью.

Лицо рыжего показалось Подтынному знакомым. Он подошел поближе, остановился всматриваясь. Всадник тотчас подскочил к нему, грозно насупившись, замахнулся плетью. Неожиданно лицо его расплылось в улыбке, он удивленно хлопнул по колену.

— О, Подтынный! Какими ветрами? Из Краснодона, что ли? — И, не дожидаясь ответа, хвастливо кивнул головой назад: — Здорово придумал, а? Понимаешь, приказано немедленно расчистить аэродром, а метелки — ни одной! Вот выгнал своих арестованных… Прикажу — языком все вылижут, сволочи! У меня в полиции порядок железный — пикнуть не дам!

«У меня в полиции»! Так это и есть тот самый господин Орлов, которому Подтынный должен передать арестованных! Ну, конечно, теперь он его узнал. Орлов, Иван Орлов, бывший деникинский есаул, отсидевший потом десять лет за воровство. Перед войной он работал забойщиком на десятой шахте, а когда пришли оккупанты, устроился в краснодонскую полицию. Там и познакомился с ним Подтынный. Правда, знакомство было мимолетным — Орлов скоро исчез из Краснодона. А теперь, оказывается, он уже выбился в начальники полиции!..

Подтынный обрадованно протянул руку Орлову, как старому знакомому.

— А я как раз к вам, — он небрежным жестом указал на подводу, — везу вот троих. Из «Молодой гвардии»…

— Обожди чуток, вместе поедем. Замерз я тут… — Приподнявшись в седле, Орлов повернулся назад, крикнул:

— Перепечаенко! Остаешься тут за меня. — И, выбравшись на дорогу, поехал мерным шагом позади подводы рядом с Подтынным.

— Так, говоришь, из «Молодой гвардии»? — переспросил он. — Слыхал про такую… Разведчица ихняя у меня сидит. Любка Шевцова… Ну и девка, я тебе скажу! Вот видишь, — перегнувшись в седле, он сунул под нос Подтынному свою плеть — гибкий металлический трос толщиною в палец, оплетенный кожей, — вот этой штукой два раза порол ее так, что кожа лопалась. До полусмерти… Думаешь, созналась? Визжит, кусается, а ни слова… Один раз послал ее на аэродром — в офицерских комнатах полы мыть. Так она воду из ведер на пол повыливала и окна открыла. Мороз прихватил — каток в комнатах, и только! Пришлось офицерам в город идти ночевать, пока оттаяло… Теперь она за жандармерией числится. Вернер, начальник жандармерии, сам ее допрашивает. Из Красного Луча какой‑то гауптман приехал, помогает ему. Допытываются, где она радиостанцию спрятала. Чего только они ей не делают — молчит… Вчера вечером Вернер напился — он, знаешь, любит закладывать, — вызвал ее на допрос. Зашла она, а он и потянулся ее обнимать. Как она его по морде шлепнет! У немца и глаза на лоб полезли. «Ну, хорошо, — говорит, — ты еще будешь на коленях просить у меня прощения!» А она хохочет… Говорю тебе — черт, а не девка!