Романы Ильфа и Петрова - Юрий Константинович Щеглов

странному капризу архитектора привинчены толстые решетки. — Можно видеть здесь отзвук некрасовского: И пошли они, солнцем палимы [Размышления у парадного подъезда], использовавшегося в близкой соавторам юмористике: «И пошел Бузыкин, палимый солнцем…» [провалившись на экзамене; Катаев, Загадочный Саша (1924), Собр. соч., т. 2].

Иносказательное остранение (обычно через относительное местоимение: «В дом, к окнам которого…») — широко распространенный эвфемизм тюрем и экзекуций. Ср. у

Вольтера: «Они были отведены в чрезвычайно холодные помещения, в которых никого де беспокоило солнце» [Кандид, гл. 6]; у Г. Гейне: «…[Кунц] стал действительным членом одного казенного учреждения, и скончался в Лондоне от чересчур узкого галстука, который затянулся сам собой, когда королевский чиновник выбил доску из-под ног моего знакомца» [Идеи. Книга Le Grand]. У В. Катаева «фотографироваться» служит эвфемизмом расстрела [Уже написан Вертер] и т. д. К этому гнезду иносказаний принадлежит также советский черный юмор по поводу ссылки на Север [см. ЗТ 13//16]. Ср. также слова об Иване Грозном и его «странных капризах» в ЗТ 22//7.

23//12

В [извозчичьем] экипаже ехал Фунт… милиционер… стоя на подножке, придерживал старика за колючую спину. — Сходную картинку, но относящуюся к 1905 г., находим в повести В. Катаева «Белеет парус одинокий» (1936), где городовые так же везут старика в участок после провала конспиративной квартиры: «Два городовых — один сидя, а другой стоя — везли дедушку на извозчике» [гл. 27]. Возможная реминисценция из ЗТ, с которым роман Катаева перекликается местом и временем (25-летие первой русской революции, лейтенант Шмидт, Одесса и т. п.).

Американский специалист в записках об СССР (конкретно, о Харькове) летом 1927 замечает, что арестанты доставляются в отделение милиции («в район») на извозчике, причем милиционер стоит на подножке [on the running board of the cab; Noe, Golden Days, 95]. «Два милиционера… вежливо под локотки, как щуку под жабры, тащили на извозца беспатентную тетку», — читаем в современном рассказе [О. Форш, Московские рассказы, 284]. На извозчике же везут в милицию кинорастратчика — милиционер сидит рядом [Великий немой, рис. Н. Радлова, Пу 05.1926].

23//13

— Где же дом? — воскликнул Остап. — Ведь тут еще вчера вечером был дом? — Ср.: Вот место, где их дом стоит; / Вот ива. Выли здесь вороты — / Снесло их, видно. Где же дом? [Пушкин, Медный всадник, ч. 2].

23//14

— Фунт сидел при Александре Втором «Освободителе», при Александре Третьем «Миротворце», при Николае Втором «Кровавом», при Александре Федоровиче Керенском… И, считая царей и присяжных поверенных, Фунт загибал пальцы. — Ср. ЗТ 15//14.

Я. С. Лурье замечает по поводу этого места: «Текст оказывается несколько двусмысленным: присяжные поверенные названы во множественном числе, а ведь кроме Керенского Россией правил еще только один носитель этого звания — Владимир Ульянов» [Курдюмов, В краю непуганых идиотов, 107]. Точности ради следует указать, что В. И. Ленин был помощником присяжного поверенного [БСЭ, 3-е изд., т. 14: 294]. Это не единственное место у соавторов, где комментаторами усматриваются намеки на Ленина [ср. ЗТ 15//9; ЗТ 30//6] 4.

23//15

…Судьба играет человеком, а человек играет на трубе. — «Мои тетки-одесситки постоянно употребляли это выражение» [из примечаний А. И. Ильф, в ее кн.: ЗТ, 427]. По непроверенным сведениям, оно принадлежит знаменитому трубачу Эдди Рознеру.

Реминисценция из народного романса «Шумел, горел пожар московский» (1850), где Наполеон на стенах горящей Москвы предается размышлениям о превратностях фортуны. Романс был известен с 1880-х гг.; исполнялся трактирными «машинами» («оркестрионами»); входил в репертуар Н. В. Плевицкой и других эстрадных артистов. Это один из тех популярных романсов, чьи слова не раз переиначивались, например: А на стенах вдали кремлевских / Стоял Дубасов-генерал. Или: «ЦК играет человеком…» [Песни русских рабочих, 139; Чумандрин, Фабрика Рабле, 24. Текст литературной и народной версий — в кн.: Песни и романсы русских поэтов, 681,940]. Это еще одна манифестация наполеоновского мотива у Бендера [полный список таких мест см. в ДС 5//5 и ЗТ 18//6].

23//16

Бендер шел позади всех, опустив голову и машинально мурлыча: «Кончен, кончен день забав, стреляй, мой маленький зуав». — Измененный припев песенки «Филибер» (слова К. Подревского, музыкальная обработка Б. Прозоровского): В путь, в путь, / кончен день забав, / в поход пора. // Целься в грудь, / маленький зуав, / кричи «Ура!» [Сахарова, Комм. — ЗТ, 480; в варианте ЗТ цитата записана в ИЗК, 222, 227]. Зуав — солдат французских колониальных войск из Северной Африки — был для одесситов памятной фигурой со времен союзной интервенции 1918–1919. Содержание песенки (довольно забав, пора воевать — своего рода новый вариант фигаровского «Non plù andrai…»), видимо, соответствует репутации невоинственности и праздности, которую приобрели колониальные солдаты в оккупированном городе:

«По улицам этого прекрасного приморского города мирно расхаживали какие-то экзотические африканские войска: негры, алжирцы, марокканцы, привезенные французами-оккупантами из жарких и далеких стран, — равнодушные, беззаботные, плохо понимающие, в чем дело. Воевать они не умели и не хотели. Они ходили по магазинам, покупали всякий хлам и гоготали… Испуганные обыватели, устрашенные их маскарадным видом, сначала прятались, потом… убедившись, что они «совсем не страшные»… успокоились» [Вертинский, Дорогой длинною…, 116].

23//17

Паниковский плакал… шепча: — Какое сердце! Честное, благородное слово! Какое сердце! — Похвалы чьему-то «сердцу» — очередная черточка еврейского стиля у Паниковского; ср.: «Кнехт, вы сами не знаете, какое у вас прекрасное сердце» [говорит Исаак Грабов; Юшкевич, Леон Дрей: 492]; «А я имею право спрашивать? Нет! И еще двадцать раз нет. Но у меня мягкое сердце. А когда мягкое сердце, так нельзя молчать» [говорит Иосиф Пукис; Кассиль, Кондуит].

Примечания к комментариям

1 [к 23//3]. Другой вариант: Раз поет, два поет, три поет, / Перевернется и снова запоет…

2 [к 23//3]. В письме к автору комментариев В. Н. Мантулин писал: «Эта песня потеряла чисто народный колорит за счет фабрично-заводского, частушечного, да и в тексте задорный деревенский юмор сменился прикащичьим сарказмом. Вот несколько примеров: Парикмахером я был, / Усы, бороды я брил, / А забрили и меня, / Так распеваю соловья… Раньше нежным баритоном / В оперетке шпарил я, / А теперь солдатским тоном / Распеваю соловья… и т. п.».

3 [к 23//8]. Ср. также выражение Пушкина в письме к брату от 14 марта 1825 г.: «Знаешь… Анну Ивановну Вульф? Ессе femina!» — с евангельским Ессе homo в качестве очевидного подтекста. О возможности влияния этих слов Пушкина на одесскую речь или на С. Гехта — Ильфа и Петрова у нас данных нет.

4 [к 23//14]. Стоит заметить, что в «Красном дереве» Б. Пильняка, откуда, вероятно, позаимствованы эти слова, имя Ленина упомянуто открыто (но Керенский отсутствует).