Романы Ильфа и Петрова - Юрий Константинович Щеглов

хотел поинтересоваться только, какого вы мнения о радии…» [О. Э. Озаровская, Интервью // О. Э. Озаровская, Мой репертуар].

В классике образцы такого диалога находим у Мольера, например, в «Браке поневоле» [Сганарель и Панкрас, сцена 4].

Своеобразна переориентация, которой эта фигура подвергается в диалоге Бендера с Супруговым. В «канонической» ее версии чиновник, требуя от просителя краткости, фактически не дает ему говорить, и тот уходит ни с чем. Здесь тот же окрик «Короче!» имеет прямо противоположный эффект, сокращая путь Бендера к гонорару. Тема ясна: «ротозейство, разбазаривание государственных средств под маской деловитости».

24//15

Помрежи вели черного козла, восхищаясь его фотогеничностью. — Согласно средневековым представлениям, козел связан с демонами и ведьмами. Он непременный участник шабаша [см.: Брюсов, Огненный ангел, IV.2; Funk and Wagnall’s Standard Dictionary of Folklore…, 456 и др.]. Таким образом, козел вписывается в инфернальную картину кинофабрики (см. следующее примечание).

Но у него есть и другая вероятная роль. Заметим, что козла на кинофабрике «ведут» куда-то, словно жертву. Козел — «хтоническое животное, соотносимое одновременно с плодородием и со смертью»; в обрядах ряда народов черный козел умерщвляется или приносится в жертву, чтобы обеспечить возрождение [см. Топоров, Несколько соображений о происхождении древнегреческой драмы, 101; Топоров. Козел // Мифы народов мира, т. 1]. Но кинопромышленность как раз и переживает момент «смерти-возрождения», поскольку, как было сказано, немое кино кончилось, а звуковое лишь рождается. Ильф и Петров чутки к метафорике перерождения, как и к другим пограничным и начально-конечным символам [см. ЗТ 1//32, сноску 2, 21//10; ЗТ 23//4 и Введение, раздел 5].

24//16

И в ту же минуту раздался бой вестибюльных часов… С берега, из рыбачьего поселка, донеслось пенье петуха. — Ср. у Блока: Из страны блаженной, незнакомой, дальней / Слышно пенье петуха [Шаги Командора].

Для соавторов типично подводить совучреждения под сквозные метафоры: сумасшедший дом (рассказ «На волосок от смерти», 1930), ипподром [см. выше, примечание 9], инфернальный мир («Геркулес»), часто под несколько таких метафор сразу. Конец дня на кинофабрике открыто соотнесен с историями о чертях, ведьмах, шабаше (курьерша с помелом, летающий ассистент и проч.). Сотрудники, бросающиеся к выходу, завязший в дверях ассистент с копытцами и петушиный крик отсылают к гоголевскому «Вию». Изображение учреждения как сборища чертей и ведьм развернуто в «Дьяволиаде» Булгакова, где есть сходная сцена конца служебного дня: «В это мгновение часы далеко пробили четыре раза на рыжей башне, и тотчас из всех дверей побежали люди с портфелями» [гл. 5]. Ср. фразу «И в ту же минуту…» и четырехкратный бой часов в данной сцене ЗТ и в рассказе «На волосок от смерти». По-видимому, мотив восходит к Гофману и его русским последователям, у которых колдовские и демонические силы часто действуют под прозаичной чиновничьей личиной.

Сцену, сходную с этим местом ЗТ, мы находим в антибюрократической сатире А. Стриндберга: «С роковым ударом часов [церкви Риддархольм в Стокгольме] чиновники повскакивали со своих мест, как если бы вспыхнул пожар… Через две минуты во всем множестве канцелярий не оставалось ни одного человека» [Красная комната (1879), гл. 1]. Другой сатирический мотив из того же романа, на сей раз в применении к «Геркулесу», см. в ЗТ 11//8.

24//17

Антилоповцы вели чистую, нравственную, почти что деревенскую жизнь. — Это и некоторые другие места романа [см. ЗТ 7//13; ЗТ 8//37], где «закоренелые грешники» приобщаются к чистой и здоровой деревенской жизни, как бы забывая на время о своем греховном состоянии, содержат сентиментальный мотив, представленный, например, в «Доме Телье» Мопассана, в рассказе Чехова «В овраге» (Анисим) и др.

24//18

По вечерам со спортивных полей возвращались потные счастливые футболисты. За ними, подымая пыль, бежали мальчики. — Упоминанием о футболе в Черноморске августа 1930 г. соавторы приносят дань памяти своего детства, когда одесская молодежь поголовно увлекалась этой тогда еще не очень распространенной игрой. О своей футбольной юности в старой Одессе подробно вспоминает Ю. Олеша, гордо заявляющий: «Могу сказать, что видел зарю футбола» [Ни дня без строчки, 109–115].

24//19

Козлевич получил брелок в виде компаса, который очень подошел к его толстым серебряным часам. — Одна из форм часового брелока, бывших в моде в девятнадцатом столетии. В романе Пьера Бенуа «Соленое озеро» (рус. пер. 1923) его носит глава мормонской церкви Бригам Янг: «Он поигрывал миниатюрным компасом, украшавшим цепочку его часов» [гл. 9; действие в середине XIX в.]. В романе того же автора «Мадемуазель де ля Ферте» (1923) профессор-медик носит брелок в виде золотого буссоля [то же, что компас; ч. 4; действие в 1880-е гг.]. Высокоразвитая культура брелоков различала профессии и ведомства, намек на что мы видим и в компасе Козлевича. Мемуарист вспоминает часовой магазин Николая Линдена в Санкт-Петербурге, где

«самою разнообразною была витрина с брелоками: коралловые женские ноги, голова вепря, крест, якорь и сердце — Вера, Надежда, Любовь, циркуля, маленькие погоны разных полков и крошечные наплечники в эмали разных институтов: Е-II — Горного института с густою синей каймою, H-I — Технологического, серебристые «путейские» — A-I с замысловатыми украшениями вдоль буквы, и круглые в виде нашлепки или выпуклого венка у лесников» [Горный. СПБ (Видения), 2000, 70].

24//20

— Какая фемина! — шептал он [Паниковский]. — Я люблю ее, как дочь! — О словечке «фемина» см. ЗТ 23//8 со сноской 3. «Я люблю ее все равно как родную дочь», — не раз повторяет в рассказе В. Катаева «Ребенок» (1929) стареющий интеллигент Людвиг Яковлевич, у которого завязывается нерешительный роман с домработницей Полей.

24//21

На площади, выложенной лавой, прогуливались молодые люди, любезничая и смеясь. — Об импортной лаве, этом материале одесских мостовых, неизменно вспоминают старые одесситы: «Я был на нашей далекой родине. Снова увидел недвижимый пейзаж бульвара, платанов, улиц, залитых итальянской лавой» [ИЗК, 316]; «Улица, вымощенная синей итальянской лавой, была тиха и так печальна…» [Липкин, Квадрига, 154]; «На бульварах, выложенных синими плитами итальянской лавы, ходят куры» [С. Бондарин, Златая цепь, 10]; «Гладкую кладку каменных плит мостовой» вспоминает в своих заметках о поездке в Одессу в 1936 С. Эйзенштейн [Избр. произведения, т. 1: 513]. Комментатор слышал от А. И. Ильф, что лаву в свое время завозили в Одессу иностранные суда, прибывавшие за российским хлебом. По словам Александры Ильиничны, от знаменитых мостовых из лавы дошли до наших дней лишь незначительные клочки — по большей части во дворах и других забытых уголках города.

24//22

За строем платанов светились окна международного клуба моряков. Иностранные матросы в мягких шляпах шагали по два и по три… — Наряду со старинной мостовой, упомянуто здание вблизи музея, стоящее и поныне. Имеется в виду