Романы Ильфа и Петрова - Юрий Константинович Щеглов

class="cite">

«Дворец Моряка, раскинувшийся на приморском бульваре, специально рассчитанный на матроса, ведущий громадную работу по культурному обслуживанию моряков. Это особенно чувствуют иностранные моряки, сравнивающие Одессу с портами других «цивилизованных» стран. В интернациональном уголке, украшенном тропической зеленью, встречаются китайцы и греки, итальянцы и негры» [С. Вич, Одесса-порт, КП 02.1929].

24//23

— Почему вы меня полюбили? — спросила Зося… — Представьте себе, сегодня я получила от него [Корейко] письмо, очень забавное… — …Что же вам пишет этот пошляк? — Он вовсе не пошляк. Он просто очень несчастный и бедный человек. — В этом диалоге Остапа и Зоей наблюдаются совпадения (случайные ли?) с известной пьесой С. Юшкевича «Комедия брака», где в пределах одной сцены дама спрашивает своего поклонника: «Когда же вы меня полюбили?», а затем два другие персонажа ведут такой диалог: «— Папа, я сегодня получил замечательное письмо от дяди Иосифа. — Что пишет этот дурак? — Он вовсе не дурак… Прочти-ка его письмо. Тут есть обо всем: о колониях, о будущем…»[с. 2, 5]. Сходство с ЗТ, как видим, распространяется даже на содержание письма (впечатления переселенца о новом месте).

24//24

А в комнате старого ребусника у букета засохших роз плакала нежная и удивительная. — «Нежные и удивительные!» — начиналось письмо И. Ильфа нескольким одесским приятельницам в 1921 г. [цит. в изд.: Лишина, «Так начинают…», 330].

Концовка главы нарочито литературная. Ср.:

(а) финальные абзацы, чаще всего в имперфекте, начинающиеся с А., и переключающие внимание в иной план, нежели основное действие: «А далеко в городе нестройно гудели веселые праздничные колокола» [Л. Андреев, Гостинец]; «А ангелочек, повешенный у горячей печки, начал таять…» [его же, Ангелочек] и т. п.;

(б) финалы, где плачет кто-то из действующих лиц: «А Пышка все плакала…» [Мопассан]; «А Калганов… закрыл руками лицо и заплакал, долго так сидел и плакал…» [Доестоевский, Бр. Карамазовы, Ш.9.9]; «Гимназисточка плакала» [Л. Андреев, Губернатор]; «И еще в этот день горько-прегорько заплакала одинокая Розина» [его же, Рогоносцы]; «А на софе беззвучно плакала Евлалия…» [И. Эренбург, Розовый домик // И. Эренбург, Бубновый валет]; «А наверху, уткнувшись в подушку, плакала Таня» [его же, В Проточном переулке, гл. 4].

Эпизод Бендера — Зоей основан на архетипе «женщины, удерживающей героя от странствий». Необходимость продолжать путешествие кладет конец временной оседлости влюбленного героя. Этот мотив представлен в «Одиссее», «Аргонавтике», «Энеиде», в мифе о Тесее и Ариадне, в десятках более современных сюжетов, в том числе (в комическом преломлении) в «Пиквикском клубе» (м-р Пиквик и вдова Бардль), в «Соловьином саде» Блока, в рассказах А. Платонова «Фро» и И. Бабеля «Поцелуй», в ДС (эпизод Бендера — Грицацуевой, см. ДС 14//21-23) и др.

Примечание к комментариям

1 [к 24//7]. Любопытное совпадение: в пародии Козьмы Пруткова и в одном из ямбов Васисуалия Лоханкина замечается мена слов шея и выя как синонимов. Ср.: Кто тебя, крутая выя… Будет с зоркостью беречь (Прутков, Шея) — Уйди, Птибурдуков, не то тебе по вые, / по шее то есть, вам я надаю (Лоханкин).

25. Три дороги

25//1

Балаганову я куплю матросский костюмчик и определю его в школу первой ступени. Там он научится читать и писать, что в его возрасте совершенно необходимо. — Матроска (матросская блуза, чаще называемая обобщенно: матросский костюм, костюмчик) — фактическая униформа детей обоего пола в дореволюционной России и в Европе, обычно в сочетании с соломенной шляпой. Ее носили как мальчики, от «первого ребенка» Российской империи цесаревича Алексея до сыновей чиновников и гимназических учителей, так и девочки. В мемуарах В. Набокова говорится: «…я в наркотическом сне увидел себя ребенком… в слишком нарядной матроске» [Другие берега, VI.6]. Этот наряд фигурирует в детских сценах его романов: «Все приглашенные мальчики были в матросских костюмах и пахли помадой… Сам Лужин, тоже в матроске, с белой тесемкой и свистком на груди, сидел на венском стуле…» [Защита Лужина, гл. 2]. В прозе В. Катаева упоминаются разные виды и детали матросского костюма: «шерстяная синяя матроска с пристроченными вдоль по воротнику белыми тесемками», «пухлая матросская шапочка с лентами», «матросское пальтишко с золочеными дутыми пуговицами» [Белеет парус…, гл. 1; Разбитая жизнь, 13]. В советской графике и карикатуре матроска, разумеется, служила знаком «буржуйского» детства [ср. иллюстрации Н. Купреянова к «Сказке о Пете и Симе» В. Маяковского (1925) и др.].

Комическая травестия, производимая Остапом, содержит некоторые постоянные черты бендеровских высказываний и одновременно ряд тематических мотивов, инвариантных для Балаганова. Изображение далекого от невинности взрослого (например, жулика) в виде ребенка — одна из бендеровских «архиострот» 1 («Дети Поволжья?» [ДС 8//18]; «Ах дети, милые дети лейтенанта Шмидта…» [ЗТ 6]; «…со мною еще мальчик, ассистент… Мальчишка у меня шустрый» — о Воробьянинове [ДС 31] и др.).

В отношении Балаганова этот тип острот кажется особенно уместным, поскольку хорошо согласуется с его личными особенностями, как-то: (а) «дюжий рост» («широкоплечий малый» [ЗТ 9], «лопатообразная ладонь» [ЗТ 1]) и (б) «малообразованность, простота, наивность» («…он был убежден, что земля плоская» [ЗТ 2]; «Как ваша фамилия, мыслитель?» [ЗТ 1]). Первый из этих признаков Балаганова находит в этой травестии в дитя антитетическое отражение, второй — прямое.

Реализация архиостроты, т. е. воплощение ее в индивидуальную остроту, наделяет этот образ ребенка двумя конкретными деталями детского плана: соответственно матросским костюмчйком и начальной школой. Последние являются проекциями в конечном счете тех же двух черт Балаганова: с одной стороны, его роста и размашистых манер, обычно выражаемых через матросские метафоры (см. примеры в ЗТ 6//17), с другой — его малой осведомленности, нужды в самых начальных познаниях.

Шутка о матросском костюмчике и т. п. учитывает, таким образом, тематические инварианты данного героя. В то же время не упускается возможность кинуть камень в дореволюционную культуру.

25//2

Три дороги… На распутье стоял наклонный каменный столб, на котором сидела толстая ворона. — Богатыри на перекрестке дорог, надпись на камне, предлагающая на выбор несколько путей, — мотив русских былин, например, «Алеша Попович и Тугарин», «Саул Леванидович» [Былины, 176, 201]. Он представлен и в западной литературе, как это видно из «Дон Кихота»: «Тут он подъехал к мосту, где скрещивались четыре дороги; тотчас же ему пришло на память, что странствующие рыцари обычно останавливались на перепутьях и размышляли, по какой дороге поехать» [1.4]. Встречается также у Филдинга [История Тома Джонса, найденыша, ХП.З].

Упоминание о «толстой вороне» — видимо, реминисценция из стихотворения Бунина «На распутье» (На распутье, в диком древнем поле / Черный ворон на кресте сидит), цитируемого и в начале романа [см. ЗТ 7//5]. На связь с этим стихотворением