Соседи (СИ) - Коруд

её переломлю. А она вытерпит что угодно… От меня.

Слова давались с гигантским трудом. Егор помнил монолог Надежды Александровны дословно: разбуди его кто посреди ночи, наверное, воспроизвёл бы без запинки. Как и предыдущий, столетней давности. Больше месяца он мысленно обращался к мнению Улиной матери днём и ночью, вновь и вновь уверяясь, что поступил правильно, и всё в нём сейчас вопило. Но… Не хотел нести собственную боль в родное сердце. И пытался выключить эмоции и хотя бы не цитировать дословно.

— Что я заиграюсь и это плохо кончится, я её уничтожу, — прикрыв глаза и цепляясь слухом за глухую тишину на том конце трубки, продолжил он. — Что на осине не растут апельсины. Что я не смогу дать ей ничего, что со мной её ждет деградация и муки. Что… Что не умею …любить, что это патология, о которой ей говорила ещё мама{?}[В разговоре с Надеждой Валя выразилась иначе. Она сказала, что «общение с Ульяной поможет взрастить в Егоре чувство ответственности. Научить заботе о ближнем и любви». Но часто мы слышим то, что хотим слышать, трактуем по-своему. Надежда услышала, что он не умеет. «Патология» — слово, которым охарактеризовала свои мысли по этому поводу именно Надежда, это не мнение Валентины. Но Егору разницы теперь нет. Как было на самом деле, он все равно не знает, всё смешалось в кучу].

«Мама…»

Может, он бы с горем пополам и выдержал удар, но — мама. Так думала его собственная семья, которой он был готов отдать и, как ему казалось, отдавал всё. Слабой искрой в кромешной мгле мелькала надежда, что со временем мама всё же смогла и сама почувствовать если не любовь, то хотя бы благодарность ребенка, в которого вложила всё и больше, чем всё. Надежда Александровна упоминала, что «за Улю» мама просила в его десять. Впереди у них с семьей было еще пятнадцать счастливых для него лет вместе. Может, и почувствовала… Мама… А может, так и не смогла.

— Что если я желаю ей добра, то должен перестать вести себя, как эгоист, вселять пустые надежды и рушить её жизнь. Её мать права, баб Нюр… Она достойна большего. А вот такого — нет.

Там беззвучно плакали, несмотря на то, что он приложил все силы, чтобы удержать себя от детонации в прямом эфире. И ещё секунду назад ему казалось, что справился.

— Господи… Когда? — прерывая повисшее молчание, тихо всхлипнула баб Нюра. — Когда же такое случилось?

— Неважно.

— Старая бесчеловечная ведьма! — вскричала она вдруг. — Ни стыда, ни совести! Ничего святого! А ты! Егор… — голос внезапно упал, послышался судорожный вздох. — Какой же ты у меня дурачок! Мир ещё таких не видывал! Как ты мог в эту чушь уверовать?! Кого послушал? Грымзу злобную, она же собственную семью разрушила! И за дочь свою принялась! Да как же ты — и не можешь? Да если бы у меня не было тебя, я бы померла давно с тоски. Ты меня вытащил с того света! Всё, что у меня есть — это ты. Слышишь ты меня? Неужели не понимаешь? Егорушка, а Ульяша?.. У тебя же ближе нет. И у неё нет. Что же ты наделал? Почему сразу ко мне не пришёл? На те же грабли второй раз! Ничему жизнь тебя не научила!

Наверное, другого Егор и не ожидал. Баб Нюра все его беды всегда принимала чересчур близко к сердцу. Болела не меньше его самого. И если бы не ощущение, будто мозг готовится вот-вот выключить системы жизнеобеспечения, он бы дольше продержался без звонка. Лишь бы только её не тревожить.

А может, он хотел услышать эти слова. Может, они нужны ему были, чтобы вытянуть себя за шкирку назад в жизнь. Слова близкого человека, который больше двадцати лет умудрялся видеть в нём хорошее, а на плохое упрямо закрывал глаза.

— Найдет ещё, — прохрипел Егор, гася поднявшуюся было волну веры в то, что с ним, по крайней мере, не всё похерено. Это чревато новым падением. — Уля…

— О Господи! — в отчаянии воскликнула баб Нюра. — И тогда ты ведь так же говорил! Да она ж тебя любит, она… Я что же, слепая совсем, по-твоему? На старости лет очевидного не увижу? И ты любишь! Да как же это так? Да как она могла тебе такое?.. Своё счастье от себя оттолкнул… Единственное сердце… Ведьму эту послушал! Какой грех на себя взяла, две души одним выстрелом!

Любит. Звучало так… Так невозможно, что казалось, он спит и грезит. За что? Уля сама говорила, что о любви ей судить рано, а его любить? Его?.. Внутри в очередной раз обрушались своды. Сердце помнило, как оно чувствуется, казалось, оно еще живо в нём — и слабо пульсирует под туго оплётшим душу толстым ватным коконом боли. Но спроецировать те же чувства на своего хозяина сердце отказывалось наотрез. Не разумело.

— Егорушка… Почему ты молчишь? Обидела я тебя? Не молчи…

— За что такого любить, баб Нюр? — выдохнул Егор. Сам не понял, как вырвалось, он не собирался. Кажется, это душа его сбежавшая вернулась в тело и, пытаясь склеить черепки в пригодный для жизни сосуд, умоляла теперь об ответе.

— Мальчик мой… Что ты говоришь? — такое неподдельное изумление послышалось в её восклицании, словно он спросил о вещах, которые должен понимать каждый первый выпускник яслей. — Сколько у вас на двоих за спиной! С самого её детства… Ты же всегда был ей поддержкой и опорой, другом, братом, всегда защищал, помогал, скрашивал её одиночество. Книжки у меня для неё таскал, я всё помню. Дедом Морозом наряжался всем на потеху. Ты же всё — для неё, что тогда, что сейчас… Она с тобой вон как всегда смеялась. Как не любить-то? Как сердцу-то приказать?.. — сокрушённо вздохнула баб Нюра. — Егорушка, так я тебе скажу: не любила бы, того твоего бегства не простила бы. Простить такое очень сложно, только любящая душа и способна. Не искала бы меня, не звонила. Ты бы эти глаза видел… — «Видел…» — Она же ведь уже, Егор… Там жизни нет. И в тебе её сейчас нет. Ты как мёртвый.

Старческий голос дрожал всё сильнее, он не знал, чем и как баб Нюру теперь успокоить и клял себя за несдержанность. Но не мог остановить — продолжал напряженно вслушиваться в каждое слетевшее с её языка слово. Они разили стрелами, прострелами, навылет, он хотел, чтобы она не ошибалась, хотел им верить.

Получалось серединка на половинку.

— Ты бороться