Восход - Петр Замойский

— Да что ты, Саня! Ты тоже против меня?

— За тебя я, за тебя.

Она крепко схватила меня за руку, приблизила ко мне свое лицо.

— Мне бы ты хоть чуток так сказал.

— Зачем?

— А вот зачем.

И, обхватив меня за шею, крепко-крепко начала целовать.

— Что ты, Саня, что ты? — испугался я не на шутку. — Как тебя понять?

— Как хошь, так и понимай.

Отстранив меня, она погрозила мне пальцем и строго приказала:

— К нам заезжай. Обязательно.

— Зачем, Саня? — спросил ее.

— Увидишь зачем. Вглядись и вдумайся. Когда Лена еще не пришла, ты говорил о любви. Говорил — полюбишь самостоятельную, а не теленка. Толкнула тебя, а ты меня? Толкнула ведь?

— Да, толкнула.

— И все… А может, и не все. Ну? — она приблизилась ко мне и схватила за плечи. — Я не Лена. Я больше ее понимаю. А она, правда, что теленок. Уж я — то никого не послушаюсь. И… грамотнее, чем она.

— Подожди, подожди. — Хотел ее отстранить, но она теснее прижалась ко мне.

— Поцелуй меня. Сам поцелуй.

— Как же так?

— А очень просто. Я ведь ни с кем еще сроду не целовалась.

— Да что ты…

— Эх, ты!

Она оттолкнула меня, помахала рукой, крикнула:

— Заезжай обязательно! — и побежала к избе, где в сенях еще виднелся огонек.

Глава 13

Поговорив, мы с Федей решили еще прогуляться по селу. Спать нам не хотелось.

Светил узкий серп луны, ярко блестели звезды, высоко стояла тесная куча Стожар. Блестела Венера, уходя на запад. А на востоке уже белела полоска сине-молочного разлива. Близилось утро. Кое-где пели ранние петухи. Булькающими голосами гортанно квакали в тростниках на реке лягушки, и давали знать о себе сонные собаки.

Проходим мимо темных и сумрачных строений — изб, мазанок, крытых погребиц, освещенных мерцающими звездами. Липы, тополя, ветлы, запахи акаций от палисадников, лугового сена и непросохшей травы на телегах!

Влево кем-то брошенная недостроенная изба с присевшими от времени стропилами, пустые оконные пролеты, а вокруг высокая трава и навозная куча, тоже поросшая травой.

Громадная, о пяти главах церковь — как клуха уселась на цыплят. На отшибе от нее, словно забытая всеми, стояла дырявая колокольня.

Недалеко от церкви протекает тихая безыменная речушка, заросшая тростником, осокой, а поверх покрытая большими лопухами водяных лилий и блестками рыжей плесени.

Мост, уходящий вниз, как в пропасть, за ним взмет крутого подъема на другую сторону, откуда мы сегодня спускались. Там, на той стороне, еще улица, и с такими же избами, и присевшими старыми мазанками. Улица уходит в туманную даль, где стоят крупные березы в два ряда вдоль дороги, ведущей в дом помещика Тарасова.

А вон едва освещенная полоской занимающейся зари мельница с крестообразными, зловещими крыльями. Одно крыло уперлось в землю, второе взметнулось к звездам. Это мельница Полосухиных, Федоры и Егора. Я не чувствую сейчас той ненависти к Федоре, какую чувствовал раньше. Уже нет во мне ни обиды, ни горечи. Все получилось ясно, стало на свои места. Боль прошла, ее словно отрезало, и безразличное чувство поселилось во мне.

Да, была любовь, первая, нежная, но она пришла не вовремя и неизвестно, к чему бы повела. Я рад, что все так кончилось. Теперь я перестану думать о Лене, свободен от этих бесплодных и ненужных мечтаний. Личное мое придет когда-нибудь, но загадывать вперед нечего. Пусть другие мои товарищи по работе, сверстники, влюбляются, женятся, пусть ищут квартиры, обедают дома, а не в столовой, пусть после женитьбы неохотно едут в командировки, — там же опасно, трудно и жена может не пустить. На примере таких товарищей я убедился, что семья для нас, молодых работников уезда, просто обуза. Если ты один, так уж один надейся на себя и своих товарищей, а они — на тебя.

Несладко и беспокойно живется тем работникам — старше нас годами, — которые приехали в город, а в деревнях оставили своих жен с детьми и то и дело ездят домой проведать их. А еще хуже тем, которые недавно поженились, завели уют; их жены — мещаночки, щебеча, примеряют им галстуки, заставляют носить их — это нам противно до тошноты — и настойчиво приказывают приходить с заседаний пораньше, к ужину.

А заседания в уисполкоме или упродкоме часто происходили с вечера и до позднего утра. Говорили, и курили, и ожесточенно спорили.

…Где-то тихо, словно засыпая, вздыхала гармонь и слышался тихий припев девушек.

Очень осторожно, на всякий случай прячась в подворотню, кратко и лениво лаяли собаки.

— Звезды-то, звезды какие лупоглазые! — проговорил Федя, когда мы с ним дошли до самого конца улицы; дальше уже лежали поля.

Мы остановились и смотрели вверх, будто никогда не видели звезд.

— А что, скажи, Петр, есть, говорят, такая звезда, вроде Марсы…

— Есть такая планета.

— Планета, — повторил Федя. — И, говорят, она по климату схожа с нашей Землей. Книжку я читал чьего-то ученого, не нашей фамилии.

— Фламмариона? — подсказал я.

— Его, его. Он небось немец?

— Француз, Федя. Астроном.

— Как он все знает? И разрисованы в ней на этой Марсе вроде канавы.

— Каналы, Федя.

— В подзорную трубу отражает?

— Телескопы такие есть. Увеличивают в тысячу раз.

— Давай посидим, — указал Федя на бревна у чьей-то мазанки. — Меня всегда, как только погляжу вверх, раздумье берет.

— О чем же раздумье, Федя?

Он вздохнул. Мы закурили. Сидеть под крышей мазанки было хорошо, тихо, уютно. Над рекой и над низиной лугов, уходящих во тьму, висел густой туман. Он казался морем, которому края нет, или мохнатой тучей, неведомо когда спустившейся на землю. Сквозь туман издали пробивались какие-то неясные звуки, таинственные и непонятные. Преломляясь в пространстве, они походили то на тихое рыдание, то на взлет высокой ноты неразборчивой музыки, то на жалобную песнь. Иногда слышался вой. Собаки или волка?

За туманами, за рекой и не так уж далеко отсюда расположилось огромное село с тремя церквами.

— Раздумье мое вот о чем, — начал Федя. — Если там, — он указал на яркую Венеру, приняв ее за Марс, — такой климат, почти как у нас, почему бы и людям на ней не быть? Как ты думаешь, Петр, есть там люди?

— Судя по климату, надо надеяться, что есть, — успокоил я Федю. — А тебе обязательно хочется, чтобы там люди были?

— Это же интересно. Это… — и он осекся.

— Ну что, что? — спросил я.

— Обязательно там люди есть! — утвердил Федя. — Только вопрос — какие они? Вроде нас? С руками, с ногами?

— И даже с головой, — добавил я. — Не хочешь ли ты, Федя, при случае на Марс перемахнуть?

— Неплохо бы прокатиться. Только ведь он далеко-далеко.

— И, кстати, высоко.

Какой он славный — Федя! На вид неказистый, будто весь врос в землю, а смотри, о чем мечтает! Мало ему Земли, подай Марс.

— Да, высоко, — вздохнул он.

— Куда выше, чем «семь верст до небес — и все лес».

— А как ты думаешь, к чему бы там канавы?

— Каналы, а не канавы, Федя. Запомни. Но к чему они, сам не знаю.

— Ты не знаешь? — удивился он и круто повернулся ко мне. — Нет, ты знаешь. Говорить только не хочешь. Не бойся, не поеду я на Марс.

От мостика, со стороны речушки, показалась какая-то фигура. Скоро мы рассмотрели, что это женщина, укутанная платком. Шла она осторожно, то и дело оглядываясь по сторонам. Видимо, она искала кого-то и искала с опаской.

— Э-э, да это сторожиха Василиса. При имении Тарасова от волсовета она приставлена, — прошептал Федя и тихо окликнул: — Василиса!

Женщина остановилась, видимо не зная, кто ее окликнул, и хрипло спросила:

— Это кто?

— Ну, совсем зазналась. Да я, Федя Хохлов.

— О-ох! — облегченно вздохнула Василиса и скорым шагом, теперь уже не оглядываясь, направилась к нам.

— Ведь я тебя, черта, давно ищу. У Катерины была. Сказала — ушли гулять. Где вы пропадали?

— На Марс ездили, — ответил Федя.

— Вон куда вас бес носил! — укорила Василиса.

— А ты садись, рассказывай, как твой барин живет. Совет постановил выдать тебя осенью за него замуж.

— О-ох, Федя, — не обратила она внимания на шутку, — что делается-то! Руки-ноги дрожат.

— Что с тобой, Василиса? — тревожно спросил Федя и положил ей руку на плечо. — Ты заболела?

— А это чей? — наконец-то заметила она меня.

— Свой. Из города прибыл.

Она посмотрела на меня и узнала.

— Тот, что говорил возле волости?

— Он. Поздоровайся с ним. Он бедных и старых не кусает.

Василиса протянула руку, пытливо уставившись на меня. Затем с упреком спросила:

— Это вы что же не дрыхнете?

— Скучно, вот и не дрыхнем. Девок искали, всех парни расхватали. Спасибо, хоть ты пришла… Скажи — сама что не спишь, а, как серая кошка, по ночам бегаешь?

— Забегаешь. Небось я сторожу этого черта… Говорить, что ль? При нем-то, — указала на меня, — можно? О ох, дела, ребятки! — снова вздохнула Василиса.