Восход - Петр Замойский

— Забегаешь. Небось я сторожу этого черта… Говорить, что ль? При нем-то, — указала на меня, — можно? О ох, дела, ребятки! — снова вздохнула Василиса.

— Говори, не бойся. Что случилось-приключилось с тобой?

— Ну, слушайте…

Оглянувшись, полушепотом, тяжело дыша и волнуясь, Василиса поведала нам такое, от чего нас проняла дрожь.

Глава 14

— Станция? Кто дежурит? Вы, Маруся? Доброе утро, Маруся. Что так рано звоню? Сразу меня узнала? Нет, мне никак не спится. Дела, Маруся, дела… Спасибо за пожелание. Что без меня в театре ставили? «Дни нашей жизни»? Ого! А кого тебе играть пришлось? Олель? Здόрово. Ну, желаю успеха. Еще поиграем на сцене. Теперь, Маруся, очень-очень прошу — позвони Ивану Павловичу, а он пусть позвонит мне в Горсткино. Спит? Ничего, не рассердится. А во время нашего разговора не включай никого. Ну, ты знаешь, как ответить. Да нет, все добрые люди еще в постели. Звони ему, Маруся.

Я повесил трубку. В волсовете, кроме меня, Феди и Василисы, не было ни души.

Сторожа отпустили домой.

После того как нам обо всем доложила Василиса, мы попросили ее, чтобы она продолжала следить за всем, что будет происходить в доме Тарасова.

— Только зорче смотри, не перепрячут ли они в другое место.

— Нет, перепрятывать они не будут. Схоронили больно ловко. Кто смекнет заглянуть в пустую роялю? Лежит в углу, струны вырваны.

— Сколько же ты насчитала, Василиса?

— Битком набили. Уж не меньше десятка.

— И штыки были?

— Вроде нет. В подпол какие-то жестяные ящики совали. Доску самую крайнюю в полу в углу отодрали. А чего в ящиках — не знаю.

Вдруг зазвонил телефон, и так пронзительно, что мы невольно вздрогнули. Я снял трубку. Сипловатый, знакомый голос. Поздоровались. Надо говорить по телефону так, чтобы было понятно только ему. Намеками я стал объяснять Ивану Павловичу, в чем дело.

— Приезжай, прихвати людей и, конечно, Брынду. Дело серьезное. Нет, мы не пошли туда. Они ни о чем не догадаются. Конечно, спать не будем. Видимо, придется и нам посматривать издали. Никто больше об этом не знает. Где я вас встречу? На гумнах. Недалеко от мельницы. Нет, не догадаются. Слышь, самогонки много хлебнули. Может, теперь спят, как праведники.

Пока разговаривал с Иваном Павловичем, меня трясло не меньше, чем Василису. И усталость от бессонной ночи и от всех этих событий брала свое. Прислонившись к стене возле телефона, я что-то пробормотал и задремал.

— Прилег бы, Петя, на диван, — предложил Федя, — чуток до приезда поспишь. А я подежурю.

— Могут позвонить.

Взглянул в окно. На улице чуть заметно белело. Едва вздремнул, как вновь раздался звонок. Звонил Шугаев, председатель уездного совдепа. Стало быть, Иван Павлович сообщил ему.

— Что делаешь?

— Сидим, Степан Иванович. Ждем Ваню в гости.

— Через час повидаетесь.

— Спать очень хочется, Степан Иванович.

— Спать? — звонко расхохотался он. — Верю, верю. Возражений нет. Я-то, пожалуй, выспался. Сегодня, представь, мы заседали только до двух часов. А сейчас пять. Что там нового в Горсткине?

— Комбед организовали.

— А еще?

— Больше особенно будто ничего.

— Ну, ну, знаю. Иван мне звонил, рассказал. Там кто-нибудь стережет?

— Не без этого. Сейчас и мы с председателем комбеда пойдем туда, вроде в гости.

— Да, эти гости серьезные. Даже больше, чем на первый раз кажется. Когда в город прибудешь?

— Если отгостим, завтра.

— А послезавтра заседание в упродкоме. Отчет комиссара. Приготовься рассказать, как шли дела. Жаркие будут прения. Ну, жму руку!

Он повесил трубку. Значит, снова предстоят споры по продовольствию, по работе комбедов и продотрядчиков. Снова придется выслушивать упреки левых эсеров и визгливые выкрики яростного противника изъятия хлеба у кулаков — начальника милиции Жильцева.

— Федя, пойдем в имение. Сам Шугаев звонил. Намекает, что дела у нас тут серьезные. А он-то знает лучше нас. Как бы нам не промахнуться, не упустить их. Выследить, по крайней мере, надо.

— И я так думаю, — согласился Федя. — Василисе одной там страшно.

— Только осторожнее, — предупредил я, — незаметно надо пробраться и наблюдать.

— Я там знаю каждый закоулок.

Закрыв изнутри сени волсовета, мы через заднюю дверь выбрались на огороды. Идти улицей было бы неосторожно. Уже скоро рассвет. Если встретишь кого, заведут разговор, куда и зачем идем.

Мы шли вдоль речушки, по краю огородов. Шли, тихо перешептываясь и, как воры, низко пригибаясь. Наконец добрались до мостика, что напротив сарая, где мы с Федей сидели.

Перейдя мостик, мы вошли в большой сад, спускавшийся от дома помещика к речушке. Могучие яблони заброшенного сада обросли высокой, до пояса, густой травой. На траве обильная роса. Брюки у меня намокли, вода в ботинках неприятно хлюпала.

Вот и тропа. Мы пошли по ней. Слева показался дом.

Окна и небольшое крылечко черного хода выходили прямо в сад. Ни в одном окне с этой, задней, стороны света не видно.

— Где Василиса помещается? — спросил я.

— Вон в той избенке — прежней сторожке.

— Найдем мы ее там?

— Кто знает, — ответил Федя.

В сторожке тоже нет огня. Мы пробрались к ней, и Федя осторожно постучал в окно. Никакого ответа, Федя постучал сильнее. У меня замерло сердце. Казалось, что он забарабанил толстой палкой по звонким доскам. И тут случилось совсем непредвиденное. Из конуры, что была почти рядом с нами, выскочил огромный лохматый кобелище. Это чудовище помолчало, понюхало воздух и, почуяв своим собачьим носом, что перед ним чужие люди, так истошно взвыло, будто ему хвост отрубили. Пес ринулся на нас. Мы быстро отскочили за угол. Я спешно вынул наган, но сообразил, что выстрелом испорчу все дело. Кобель, к нашему счастью, оказался на цепи. Он метался между сторожкой и своей треклятой будкой, то прыгая на нее, то порываясь к нам.

— Эх, пропали! — шепнул Федя. — Пойдем от черта подальше.

— Хорошо хоть на цепи он, — вздохнул я.

— Его нельзя выпускать на волю. Это самая страшная собака в округе. Волкодав. Она два раза срывалась с цепи. Все прятались от нее куда попало. Насилу поймал ее сам хозяин Тарасов. Одичала совсем.

А собака — будь проклята! — все выла и выла, надсадно, страшно, как к пожару.

— Хоть бы знать, как ее зовут. Ты небось, Федя, знаешь?

— Как-то чудно помещик ее прозвал. Кажись, Архимед. А что это обозначает — никому не отгадать. Но это делу не поможет. Хоть ангелом ее назови, все равно близко к ней не держись. Отойдем подальше. Вот туда… А это что? — вдруг остановился Федя и указал на дом.

В одном из окон сквозь еле уловимую глазу щель в шторе прорезалась желтая полоска света. Мы замерли. Невольно схватили друг друга за руки.

Свет то мелькал, то скрывался, будто кто-то, проходя, загораживал его тенью. И что-то зловещее было в его мелькании.

— Может быть, Василиса? — шепнул Федя.

— Возможно, — согласился я. — Но… что же мы стоим?

Не сговариваясь, мы легли в мокрую траву и поползли к окну, не спуская с него глаз. Окно — рядом с парадным крыльцом. На высокое крыльцо вело несколько ступенек.

Мы ползли, а кобель Архимед все выл.

От напряжения мне резало глаза. Френч на животе был пропитан росою и тянул книзу. Наган во внутреннем кармане болтался, бил в грудь. Бинт на руке намок, развязался и мешал ползти, я наступал на него коленкой. Наконец сбросил его. На какой-то момент щель в шторе расширилась, видимо, кто-то подошел к окну. Мы плотно прижались к траве, затаили дыхание. Меня тряс озноб.

Тень мелькнула, скрылась.

Собака перестала выть, и стало тихо-тихо, только из села доносилось пение петухов. И в этой наступившей тишине мы вдруг явственно услышали свой собственный шорох. Нет, пусть бы Архимед выл, рычал. Это было бы нам кстати. Иначе нас могут услышать.

К счастью, лохматый Архимед вновь взвыл. Наверное, он отдохнул. И снова нам не слышно собственного шороха. Только сердце стучит.

«Ну, вой же, вой во все свое собачье горло», — пожелал я. Архимед, взвизгнув на самой высокой ноте, лениво начал брехать. Вот и окно. Но как встать и заглянуть? Под ногами щебень, куски дерева. Я поцарапал раненую кисть руки, видимо, о гвоздь или о сучок. Чувствую, что поцарапал здорово. От росы рану защипало.

Возле самого окна мы остановились, чтобы передохнуть и угомонить биение сердца. Мы не шептались, мы и так понимали друг друга.

Я кивнул Феде на крыльцо, и он догадался: если кто выйдет на него, нам несдобровать, подстрелят. Потом я кивнул на окно и показал на себя, давая понять, что встану и загляну в щель.

Неслышно, как тень, опираясь больной рукой о выступ фундамента и стараясь, чтобы не хрустнула доска, я медленно начал вставать.

Сначала встал на одно колено, затем на другое и дотронулся до курчавой резьбы наличника. Потом тихо и тяжело начал подниматься. Вдруг хрустнуло в коленке, и мне показалось, что поломалась доска, и я чуть не вскрикнул с испуга.