Статуи никогда не смеются - Франчиск Мунтяну

— Может быть, ты и прав…

— Я в этом уверен. И ты убедишься, если немножко подумаешь.

Глава V

1

Герасим жил в маленьком домике, неподалеку от сахарного завода. Телеги, на которых крестьяне привозили свеклу, глубоко избороздили дорогу. В колеях даже в жаркие летние дни стояла вода. А когда шел дождь, грязь заливала красные кирпичи тротуаров. И людям приходилось делать то большие шаги, то маленькие, прыгать по камням, которые были оставлены каким-нибудь предусмотрительным прохожим в новых ботинках.

В последнее время многие жители улицы Брынковяну стали покупать новую обувь, так что камни теперь располагались в известном порядке, и даже ночью прохожие могли нащупать их ногой.

Герасим тяжело шагал, не задумываясь над всем этим. Когда он был учеником в Лугоже, он бывало не мог дождаться, скоро ли увидит свою улицу. Тогда еще был жив старик отец. А Петре, его брат, ходил в школу и был совсем несмышленышем. Теперь Петре тоже работает на ТФВ, он секретарь молодежной организации и очень упрям. Из всей семьи лишь мама осталась такой же, как была когда-то. Она по-прежнему жалуется на дороговизну и спрашивает, стоило ли ее мужу отдавать свою жизнь за то, что происходит сейчас. Петре кричит, что она стара и ничего не понимает, а Герасим успокаивает ее:

— Да, мама, трудно, знаю. Вот у меня даже сапог нет, но будь спокойна, они у меня будут. И продуктов на рынке будет полно.

— Ты знаешь, Герасим, ведь я думаю только о вас. Мне и так хорошо. Конечно, мне хотелось бы поставить новый забор, а то у нас опять украли цыпленка, но раз ты говоришь, что все будет хорошо, значит так оно и будет. Ты получил получку?

— Нам дадут только завтра…

На другой день она зажигала керосиновую лампу (в кухне не было электрического света) и считала деньги, стараясь распределить их так, чтобы хватило до следующей субботы. Но эти расчеты никогда не сходились с расходами на рынке. Со вторника до пятницы жир подорожал на двести леев, хлеб на сорок, молочник перестал отпускать в долг, а Петре все больше денег оставлял себе: сигареты тоже дорожали.

— Ты пришел? — донесся до Герасима из кухни голос матери.

Этот вопрос был таким же бессмысленным, как и те наставления, которые она давала ему, когда он мальчишкой шел купаться: «Если ты утонешь, лучше домой не приходи, а то я с тебя шкуру спущу…» — «Я не утону», — отвечал ей Герасим. И она, уступая, отпускала его, хотя дрожала от страха, пока он не возвращался вечером.

— Да, мама, я пришел.

— Есть хочешь?

— Нет, — солгал Герасим, — я поел на фабрике.

Несколько последних недель, с тех пор как все успокоилось и жизнь как будто вошла в свое обычное русло, Герасим ходил нахмуренный, казалось, он устал, его одолевали заботы. Праздничное настроение у всех прошло с возобновлением обыденной жизни, и он удивленно слушал, как люди вместо того, чтобы обсуждать ход событий на фронте, спрашивали, до каких пор будет дорожать свиное сало и поспеет ли повышение жалованья за ростом цен. Когда при нем заводили разговор о ценах, ему хотелось выругаться и рассказать, как погибли Ливия и Вику. Один раз он пытался это сделать, но несколько рабочих, которые были как раз из Нового Арада, стали возмущаться тем, что взорвали мост: теперь надо было дважды в день, по дороге на фабрику и обратно, делать круг почти в километр, до нового моста, построенного русскими. По-своему, эти люди были правы, и все же они заблуждались. Он был бы рад, если бы смог объяснить им это, но, когда он посоветовался с Симоном, председателем фабричного комитета, тот засмеялся:

— Ты забываешь одну простую истину, Герасим… Своя рубашка ближе к телу.

Однажды Герасим подошел к дому Ливии: шторм были спущены, дом перешел в ведение примарии. Соседи, у которых он спросил, знают ли они, что случилось с девушкой, сказали, что Ливия, вероятно, убежала с немцами. Герасим обнаружил у них ее вещи: скатанный ковер, несколько стульев. Сначала он хотел подать на них в суд, но потом, занявшись своими делами, передумал. Этим ничего не изменишь, к тому же люди могут подумать, что он сам хочет забрать вещи.

Мать ни о чем больше его не спросила, только, когда услышала, что он ложится, сказала:

— Была тетушка из Инеу… Привезла продуктов. Если хочешь есть…

— Я сказал тебе, мама, что есть не хочу… Я сыт и жениться тоже не хочу. Надеюсь, ты сообщила это тетушке?

— Нет, я ей ничего не сказала. Она даже и разговора о Корнелии не заводила.

— Тем лучше.

Он улегся, но долго не мог уснуть. Все время перед глазами вставало круглое красное лицо Корнелии, на которой его хотели женить еще прошлой осенью. Все это затеяла тетушка из Инеу, которая то и дело радостно сообщала им, что отец перевел на имя Корнелии четыре погона хорошего чернозема или половину маслобойни и часть тростниковых зарослей. Девушка не была безобразна, но уж больно глупа. Ей непременно хотелось стать горожанкой. Так как она не могла жить в Араде, чтобы подыскивать себе мужа, то тетушка взяла этот труд на себя. По ее мнению, Герасим был вполне подходящим женихом. Зная, как он упрям, она сперва навезла из Инеу кучу продуктов, потом принялась расхваливать Корнелию: девушка трудолюбивая, умная, будет ему хорошей женой. Тетушка привезла Герасиму и раскрашенные фотографии: на них Корнелия выглядела то грустной, то веселой, но на каждой она была в другом наряде. Однако Герасим не сдался, даже когда узнал, что Корнелия окончила четыре класса гимназии, не сдался и тогда, когда ему сообщили, что добра у нее не счесть.

К полуночи вернулся домой Петре.

— Мама, тетушка была?

— Была.

— Привезла чего-нибудь?

— Привезла.

— Вот хорошо. Я голоден, как волк.

Но Герасим ничего этого уже не слышал: он уснул.

2

Заседания фабричного комитета, жаркие споры с Симоном, председателем комитета, упрямым социал-демократом, который хочет запутать его цитатами из Маркса и Каутского, утомляют Хорвата, ему кажется, что он напрасно теряет время. Ведь в цехах столько дела, что не знаешь, за что взяться. Большинство рабочих возмущены тем, что барон Вольман открыто и совершенно безнаказанно саботирует призыв: «Все для фронта, все для победы». А так как Хорват пытается успокоить их, когда они заводят об этом речь, некоторые утверждают, что он продался барону. Другие, поумнее, но тоже недовольные тем, что десятки заседаний комитета не дают никаких результатов, спрашивают Хорвата каждый день:

— Эй, да ты никак еще растолстел, товарищ Хорват! — Он не знает, что на это отвечать. Тогда они сами отвечают: — Как не растолстеть, если целый день сидишь в комитете, развалясь в кресле!

По-своему они правы. Заседают в комитете все чаще, а толку все меньше. Если бы кто-нибудь спросил Хорвата, о чем они спорят на заседаниях, он не сумел бы ответить. Пожалуй, сказал бы, что они спорят с Симоном по теоретическим проблемам. Да еще по каким! Симон никогда не произносит имени Вольмана. Он называет его капиталистом, а рабочих массами.

— Массами нужно руководить в борьбе против капиталистов. Но не как армией, товарищ Хорват, а как детьми, которых необходимо учить. А мы, руководители масс, должны быть настоящими социал-демократами подлинными марксистами.

И если Хорват отвечает ему: «Все это хорошо и прекрасно, но что делать с рабочими в цехах, они требуют молока, а Вольман им не дает», — Симон, как истинный оратор, сжимает кулаки и начинает декламировать:

— Что такое один Вольман по сравнению с широким фронтом капиталистов у нас в стране и за границей? Какое значение имеет то, что отдельные рабочие требуют молока, когда они должны прежде всего сбросить цепи тысячелетнего рабства!

Как-то Хорват сказал ему, что, к сожалению, рабочие не могут быть сыты только тем, что сбросят цепи. Симон протер очки и, как человек, который должен поставить кого-то на место, ткнул в Хорвата пальцем:

— И молоком твоим они тоже сыты не будут.

— Это верно, — ответил ему тогда Хорват сердито. — Сыты они не будут, но и не заболеют туберкулезом. А это очень важно.

Симон, задумавшись, попросил дать ему день на размышление, чтобы обсудить ответ вместе с Тибериу Молнаром, секретарем уездного комитета СДП. На следующий день он, весь сияя, начал объяснять Хорвату:

— Большие социальные вопросы так просто не решаются, а вопрос о молоке не имеет никакого значения по сравнению с большими социальными проблемами.

Хорвату не нравятся также отношения фабричного комитета с бароном. Тот сам назначает время совещаний и, как человек, который хочет развлечься, рассаживает членов комитета вдоль стены, словно школьников. Он так любезен, что, когда начинает говорить, руки чешутся схватить его за горло. Однажды он даже предложил им кофе.

— Нам не кофе нужно, господин барон, а молоко! И не только нам пятерым, а пяти тысячам рабочих.