Статуи никогда не смеются - Франчиск Мунтяну

«Уважаемый гражданин Трифан!

Мы считаем своим долгом сообщить Вам последнее желание Вашего земляка и друга Штефана Месароша».

— Месарош, Месарош… — пробормотал Трифан. — Смотри-ка, уже двадцать лет как я ничего о нем не слышал.

— Какой это Месарош? — спросила Елена.

— Я тебе рассказывал о нем. Тот самый, с которым я служил в армии в первую мировую войну. Знаешь, тот, что стал комиссаром в девятнадцатом году. Потом, его арестовали и заключили в Сегедин. Помню, он мне оттуда прислал письмо. Его приговорили к двадцати пяти годам. И его, и его жену.

Он стал читать дальше.

«Вероятно, Вам известно, что дочь Штефана Месароша, Марта, которая родилась в тюрьме, воспитывалась в эмиграции в Вене. В тридцать втором году, когда семья Месароша была амнистирована и выселена из Венгрии, они поселились в Вене. В тридцать четвертом году Месароши эмигрировали в Советский Союз. В тридцать шестом, оставив ребенка на попечение советского государства, они поехали добровольцами в Испанию. Там Штефан Месарош потерял жену. Он вернулся в тридцать восьмом году в Советский Союз, потом, после объявления войны, добровольно вступил в ряды Красной Армий. Погиб он на Волге. Товарищи, которые его похоронили, переслали нам все документы, найденные при нем. Среди документов мы нашли письмо, в котором он изъявлял свою последнюю волю: пусть после победы, если его не будет в живых, Марту отправят в Румынию к его другу Георге Трифану. Только сейчас нам удалось узнать Ваш адрес. В случае отказа просим Вас немедленно нам сообщить. Советское государство имеет все возможности вырастить в хороших условиях дочь героя Штефана Месароша».

— У нас будет дочь! — воскликнула Елена.

— Ты хочешь?

— Ну, конечно, хочу.

В тот же вечер Трифан отправил в Москву телеграмму.

Марта приехала через две недели. Это была невысокая худенькая девушка. Большие черные глаза ее смотрели удивленно. Она знала всего несколько слов по-румынски и чувствовала себя здесь совсем чужой. Не находила себе места. Все в городе казалось ей странным, нетронутым, как будто здесь и не бушевала война. Она провела четыре военных года очень далеко, в Средней Азии, в городе Фрунзе, в Киргизии. Девушка помнила, что не всегда случалось быть сытой, а порой и есть горячую пищу и что после занятий она ходила в госпиталь и писала письма раненым. Больше ей нечего было рассказать.

В первые же дни после приезда она попросила найти ей преподавательницу, ей хотелось учиться румынскому языку. Каждый раз, как Марту спрашивали, что она хотела бы делать, девушка коротко отвечала: «Хочу работать». С Фаркашем, который знал русский язык, Марта подолгу разговаривала. Она рассказывала, как ей приходилось ходить пешком в школу за шесть километров, потому что в городе все большие здания были заняты под госпитали. Вспомнила, как однажды в очень сильный мороз она расплакалась, ей захотелось лечь на шпалы и умереть. Потом она сказала себе, что солдаты неделями не выходят из насквозь промерзших окопов и у них даже нет надежды войти через полчаса в теплое помещение. И Марта тогда же сочинила стихотворение о самоотверженных советских воинах. Придя в школу, она записала его и, чтобы не потерять, спрятала листок в ботинок. Через несколько дней, когда вместе со всем классом Марта пошла в госпиталь — они давали там концерт самодеятельности, — она вспомнила о стихотворении и захотела прочитать его. Но на листке, вынутом из ботинка, нельзя было разобрать ни строчки. Она очень огорчилась, у нее не хватало сил сознаться, что она не помнит стихотворения. И когда объявили о ее выступлении, Марта вышла вперед и тут же сочинила новое стихотворение. Солдаты долго аплодировали ей. Только выйдя из госпиталя, она сообразила, что в стихотворении не было ни одной рифмы, это были всего-навсего наивные мысли о героизме. И еще одно воспоминание сохранилось у нее: сероглазый киргиз пригласил ее к себе в дом и угостил конфетами. Сын киргиза, смуглый и застенчивый пастух, играл ей на свирели. Потом ее отвезли в Москву, в Красный Крест, и она жила в очень чистой и очень теплой гостинице. Там ей рассказали о ее отце, о его смерти и о том, что она поедет в Румынию.

Однажды Марта неожиданно спросила Трифана, может ли она называть его папой.

Трифан, разволновавшись, что-то забормотал и поцеловал ее в лоб.

— Да, конечно, Марта!

И чтобы доставить ей радость, отыскал письмо, полученное от Месароша двадцать лет назад.

«Дорогой Георге!

Как ты и предвидел, я в тюрьме. Я получил двадцать пять лет. Думаю, что у меня будет достаточно времени обо всем поразмыслить. Но уже сейчас я уверен, что никогда ни о чем не пожалею. Если бы мне пришлось начать все сначала, я поступил бы точно так же. Разве что действовал бы с большей убежденностью, с большим подъемом и ожесточением. Конечно, тебе покажется странным, но даже здесь, в четырех стенах, я чувствую себя свободнее, чем многие из тех, которые находятся на свободе. Однажды в окопах я спросил себя, что такое свобода. Тогда я еще не мог найти ответа. Так вот: свободен тот, кто не должен лгать, кто может любить и ненавидеть от всего сердца, кто не должен произносить лишенных смысла фраз, кто не дает пустых обещаний, у кого хватает мужества говорить всем все, что у него на душе. Примерно так я представляю себе свободу. Дорогой Георге, я свободный человек. Ни цепи, ни решетки не испугали меня, я всегда говорил все, что считал нужным сказать. Но не поэтому я пишу тебе. Мне сообщили, что моя статуя Бетховена (которую я сделал еще в Араде) получила премию Немецкой Академии, 50 000 марок. Сделай так, чтобы эти деньги попали в МОПР. Вот и все.

Заключенный 3941, Штефан Месарош».

Глава VI

1

Клара Вольман лежит в постели. На ночном столике лампа, она отбрасывает длинные тени на ее лицо. Клара надула губы, как капризная девочка. Закутанная по самую шею в желтое шелковое одеяло, она кажется фарфоровой куклой.

У кровати на стуле сидит Вальтер. В руках у него английский роман, который он читает вслух. Читает монотонно, без выражения, как автомат.

Время от времени Клара поглядывает на него. Но он ничего не замечает, ничего не слышит. Читает дальше, все так же монотонно, без выражения. Клара вызывающе откидывает одеяло. Под прозрачной ночной сорочкой видна грудь. Она поднимает глаза на слугу в надежде поймать его взгляд. Ей хотелось бы увидеть Вальтера смущенным, растерянным. Слуга не обращает на нее ни малейшего внимания, она вся заливается краской. Истерически кричит:

— Разве ты не человек?!

Вальтер прерывает чтение, плотнее сжимает колени и отвечает очень корректно, хотя в голосе его чувствуется легкое недовольство человека, которого оторвали от важного занятия:

— Я слуга господина барона.

Он снова берет с колен книгу в знак того, что хочет продолжать чтение. Клара понимает — слуга дал ей понять, что он здесь не по своему желанию, что он лишь выполняет поручение, которое не доставляет ему особенного удовольствия. Но это явная дерзость!

— Я скажу, чтобы тебя уволили!

— Как вам угодно, мадемуазель Вольман.

— Не называй меня мадемуазель Вольман.

И для большей убедительности она начинает швырять в него всем, что попадет ей под рук у. Вальтер не отстраняется. Он встает и отвечает так же спокойно, как и до этого:

— Я понял, мадемуазель Вольман. Вероятно, вы устали.

— Нет! Я хочу, чтобы ты мне читал!

Слуга садится на место и продолжает читать так же механически, как и раньше.

Клара дрожит под одеялом. Сейчас она способна на что угодно. Тысячи мужчин в городе были бы счастливы хотя бы руку поцеловать ей, а этот человек… этот слуга… Она снова смотрит на него. У Вальтера красивый мужественный профиль: крупный, прямой нос, как бы продолжающий линию лба. Густые черные брови, большие голубые-преголубые глаза, чувственные губы, а когда он читает, видны крупные, похожие на клавиши из слоновой кости зубы.

2

В соседней комнате перед Вольманом сидит Эмануил Прекуп, главный инженер фабрики. Это высокий подтянутый человек лет под пятьдесят. Если бы не морщины на лбу и не седые виски, он выглядел бы горазда моложе. Одет он весьма изысканно. В манере разговаривать, в жестах, во всем его облике чувствуется, что он получил воспитание в английском колледже. Когда он берет со столика стакан вермута, рука его не дрожит, напротив, он как будто хочет показать барону, что значит владеть собой. Он нарочно держит стакан у самого рта — рука ничуть не дрожит — и спрашивает с притворным любопытством:

— Вы полагаете, что Албу может быть нам полезен?

— Да, конечно. Как только нам понадобится.

Вопрос показался Вольману лишним, ведь Прекуп отлично знает, что предпринимается на фабрике. И все же он добавляет, чтобы все было ясно до конца: