Любимая девушка знахаря - Елена Арсеньева

– Амба! – взвизгнул Акимка.

Стражники вскинули винтовки, целясь в сторону едва различимого за деревьями Виноградного острова. Однако белесая тень на сей раз мелькнула с другой стороны, на вершине кряжа. Мелькнула – и скрылась за деревьями, а звон колокольчиков и перестук бубна метались, плелись среди стволов, перекликались, звали... Кого звали?

Акимка упал на колени, закрыл голову руками, чуть слышно застонал. Черт, как мешал Максиму этот глупый суеверный гиляк! Ну куда он лезет? Того и гляди все дело сорвет со своей уверенностью, что именно по его душу является призрак убитого тигра!

Правильно вчера ругался Стрекалов – экая самонадеянность! Ну как тут не вспомнить господина Достоевского, Федора Михайловича? «Помилуйте, да кто ж у нас на Руси себя Наполеоном не считает?» Оказывается, и среди гольдов все глядят в Наполеоны, совершенно по Пушкину. Оказывается, и среди гольдов каждый себя пупом земли числит.

Однако пора начинать играть свою сегодняшнюю роль. Причем надо поспешить, чтобы опередить Акимку.

Максим с испуганным воем кинулся прочь от звона колокольцев, однако вдруг замер, словно наткнулся на незримую стену, и с обреченным видом повернул туда, где только что мелькала белесая тень. И побрел, побрел, жалобно стеная, простирая вперед закованные руки и выкрикивая:

– Нет, нет, я не хочу, отпусти меня!

– Ты куда, Волков? – закричал своим пронзительным голосом стражник Чуваев. – А ну, воротись, не то схлопочешь пулю при попытке к бегству!

– Он зовет... – простонал Максим. – Словно на веревке тащит... Не могу остановиться! Стреляй, Чуваев! Лучше от русской пули сгинуть, чем в ад с гольдским призраком провалиться!

«Как бы не переиграть... – спохватился он тут же. – С этого дурня хватит ведь и выпалить! Пора бы ребятишкам прекращать спектакль и уходить. На сегодня хватит. Как выражался тот старый московский жандарм, который три года тому назад разгромил мою лабораторию и связал мне руки: поозоровали, голубчики, – и будя!»

Его словно услышали. Призрак тигра исчез в зарослях, звон и перестук прекратились. Максим немедленно замер и рухнул ничком, словно его перестали держать ноги.

Набежал Чуваев, снявший с плеча винтовку, но, по счастью, так и не решившийся выстрелить. Подскочил инженер Стрекалов, брезгливо тряхнул Максима за плечо:

– Послушайте, Волков, я всегда считал вас образованным и прогрессивным человеком, а вы, оказывается, так же подвержены суевериям, как любой темный, забитый гольд.

– Да я и сам считал себя прогрессивным и образованным человеком, – буркнул Максим, отводя глаза, как бы вне себя от стыда. – Но со мной и правда что-то происходит при виде этого призрака. Чудится, словно слышу чей-то голос, зов, которому не могу противиться...

– Чушь! – прикрикнул донельзя разозленный Стрекалов. – Ну вы сами посудите, как призрак может издавать какие-то звуки? Я уже не говорю о том, что если вы понимаете его слова, то он, выходит, изъясняется по-русски. Вам не кажется, что вы чрезмерно высокого мнения о лингвистических способностях какого-то там приамурского тигра, к тому же убитого?

– Но, господин капитан, – рассудительно возразил Максим, и только очень проницательное ухо могло бы уловить в его тоне оттенок ехидства, – если вы признаете существование призрака, а вы его признаете, поскольку его видите, то почему бы не признать в нем умения говорить и даже... – тут он все же не удержался от ухмылки, – даже изрядных лингвистических способностей?

Стрекалов откровенно растерялся и не нашелся, что ответить.

– Разрешите идти, господин капитан? – спросил Максим и, не дожидаясь ответа, побрел, подбирая кандалы, вслед за прочими каторжными. Вид у него был самый понурый, он с трудом волочил ноги, а на самом деле едва сдерживал нетерпение: «Скорей бы наступило завтра!»

* * *

Наверное, марсовый Магеллана или Колумба с таким же пылом кричал: «Земля!», как Алёна закричала бы сейчас: «Небо!» Правда, от полноты чувств у нее, выражаясь словами русского Эзопа и Лафонтена в одном флаконе, в зобу дыханье сперло, поэтому она не смогла издать ни звука. К ее собственному счастью, как очень скоро выяснилось.

Дрожа от предвкушения освобождения из губительного земляного плена, Алёна попыталась встать, и ей это удалось. В первую минуту облегчение в распрямившихся ногах оказалось таким сильным, что она сосредоточилась только на своих блаженных ощущениях, и не сразу осознала, что подняться во весь рост удалось потому, что голова ее просунулась сквозь нагроможденье обгорелых, черных балок, наваленных там и сям.

Итак, она очутилась в развалинах сгоревшей избы. Пожар, видимо, случился давно – никакого запаха гари или пепла невозможно было уловить. Да, Падежино хирело, никому за много лет и в голову не пришло убрать развалины, построить новый дом на этом месте... Впрочем, вспомнила Алёна, они с Лешим видели не одну заколоченную вполне добротную избу, проезжая по деревне. А лже-фотограф, он же Понтий, вообще чуть не заманил ее и художника в совершенно заброшенное селение...

Тут Алёну пробрало холодом – и не только из-за того, что кругом все же была зима: ее ужаснула мысль, а не доползла ли она до той самой заброшенной деревни?! Чушь, конечно, до нее несколько километров, а под землей только поезда метрополитена мчатся с нечеловеческой скоростью. Алёна же ползла не столь и долго, чтобы оказаться в необитаемых местах... а то, что попала она именно в места обитаемые, немедленно было подтверждено хрустом снега под чьими-то шагами и молодым мужским голосом, произнесшим:

– Да нет его, точно, я сам видел, как он с этим парнем пошел его «Форд» вытаскивать.

Алёна прижала ладонь ко рту, чтобы не издать ненароком ни звука, и даже чуть присела, чтобы ее голова не торчала так явно из подземелья. Пока ее не заметили, но не стоит судьбу пытать. Сюда явились отнюдь не спасители и доброжелатели! Писательница мигом узнала молодой голос – Понтий, Сусанин чертов! И говорит он о Феиче и о Лешем с его «Фордом». Странно, что не упомянул о своих заслугах. Ведь именно из-за него машина и завязла в снегу, съехав с дороги! Кстати, зачем он это, интересно, сделал? Да уж не с благими намерениями точно. Может быть, он даже надеялся, что автомобиль перевернется и взорвется? Правда, Алёна, даже при всей скудости ее автомотопознаний, не была убеждена, что всякий перевернувшийся автомобиль непременно должен взорваться, однако факт, что его пассажирам не поздоровилось бы. Вполне можно было крепко покалечиться, а то и вовсе шеи переломать.

Какое счастье, что у нашей героини сейчас заклинило горло! Вот хороша бы она была, позвав на помощь человека, который против нее единожды уже злоумышлял. Теперь понятно, что все его «ужимки и прыжки» в виде пылких взглядов были просто-напросто маскировкой. Видимо, несмотря на молодые годы, у Понтия уже имелся опыт общения с дамами постбальзаковского возраста, и он прекрасно знал, как легко они ведутся на самые невинные знаки внимания со стороны привлекательных молчелов, придавая оным знакам смысл, вовсе им даже не свойственный, а то и прямо противоположный. Да... можно вообразить, что было бы, обнаружь сейчас Понтий Алёну в таком беспомощном положении. Мигом шею бы свернул, прежде чем она успела бы нырнуть назад в спасительное подземелье.

Ах, до чего все же мировосприятие женщин непостоянно... Только что это самое подземелье было губительным, а теперь уже спасительным стало!

Кстати, ничто не помешало бы Понтию спуститься следом за Алёной, и началась бы гонка с преследованиями по крысиным норам. Понятно, чем бы она закончилась, – вряд ли спасением не слишком знаменитой писательницы, ведь она одна, а преследователей, самое малое, двое. Понтий же явился сюда, в развалины, не один – кому-то же он адресовал свою реплику.

Все эти мысли промелькнули в голове Алёны поистине мгновенно и уложились точнехонько в тот краткий промежуток, который разделил слова Понтия – и ответную реплику:

– А та дылда с ними была?

Новый голос Алёна тоже мигом узнала, хотя сии поскрипывающие модуляции слышала недолго, – Зиновия! Ну да, Зиновия, не пустившая их с Лешим в монастырь. А «дылда», надо полагать, – писательница Алёна Дмитриева?!

– Нет, ее я не видал, наверное, в доме осталась, – откликнулся Понтий.

Так... В доме осталась Алёна Дмитриева, писательница, которая, теперь сомнений нет, и подразумевалась Зиновией под дылдой.

Дылда? Всего каких-то несчастных 172 сантиметра, даже не модельный рост! Наверное, сама Зиновия росточком метра в полтора, коротконожка какая-нибудь. Тогда все понятно: она из самой черной зависти, что жизнь не удалась и ноги у нее длиной в двадцать сантиметров, готова обозвать дылдой всякую женщину, которая хоть на чуточку выше. Но Понтий! Высоченный Понтий! Он-то мог бы поправить свою тетку, сказать, что в доме осталась никакая не дылда! Что за семейка, которая беспрестанно оскорбляет почти знаменитую писательницу? То обезьяной Читой, то дылдой называют...