Любимая девушка знахаря - Елена Арсеньева

Словно бы по рассеянности не выпуская из рук молоток и зубило, Максим двинулся к знакомому кусту – тому самому, розовые лепестки которого вчера прильнули к его губам. Он был шагах в десяти от куста, когда чуть сбоку раздался заунывный трезвон, и на вершине холма зашевелилась трава.

– Амба, амба! – послышался крик Акимки.

Максим оглянулся, изо всех сил стараясь сохранить на лице выражение ужаса, в то время как его распирало дикое возбуждение и восторг. Бубен загремел почти над его головой, загремел оглушительно, и Максим упал на колени, словно смирился со своей участью. Он знал, что наверху на холме мелькает белый призрак тигра, а он сам сейчас никому не виден – прикрыт от сотоварищей по несчастью и стражников мелким и плотным подлеском. Один рывок – и вот он рядом с кустом, прикрывающим потайной ход. Другой рывок – осторожней, осторожней, чтобы не сломать ни одной ветки! – и Максим протиснул свое худое тело в узкую подземную дыру. Тут же с невероятным проворством извернулся и, высунув руки наружу, принялся расправлять примятую вокруг куста траву. Вроде бы все ветки целы, хватит их распрямлять, хватит трогать, а то приметит стража, что ветки просто так дрожат...

– Амба, амба! – кричал где-то там Акимка, хотя Максим не сомневался, что призрак амбы, которого изображала накинувшая на себя шкуру белого тигра Тати, уже исчез... забрав с собой своего убийцу, русского каторжанина Максима Волкова.

Велико было искушение помедлить и посмотреть, как будет метаться охрана и искать пропавшего. Велико было искушение подождать, пока мимо лаза пробежит Чуваев, и, высунувшись, дать ему молотком в лоб. Молоток ведь был прихвачен прежде всего именно для данной цели, а не только чтобы оковы сбивать.

Но Максим не поддался искушению. Он вновь извернулся, обдирая спину и плечи об узкую земляную теснину, и обратился головой к темному подземному ходу. Пробормотал:

– Ну, выноси нелегкая! – и пополз вперед.

Верующий человек на его месте попросил бы о помощи Господа Бога, но Максим не был верующим человеком и на помощь Господню не надеялся.

Слух о том, что один из кандальных исчез, дошел и до сельчан. Очень многие верили, что белый амба забрал своего убийцу. Гольды на своих оморочках и маньчжурках[18] приплыли к Сахалян-Ула и робко высаживались на берег, становились на колени у кромки воды, покорно склоняя головы. Больше всего тут было гольдов из рода Актанка. Между ними смиренно стояли Актанка из Сахалян-Ула, молили предка о милосердии к грешным потомкам. Тати со своим дедом тоже была тут, размышляя, до чего же ей повезло, что дед уже полуслепой и не заметил, как из святилища Актанка трижды ичезала шкура белого тигра. Она была такая старая, что Тати все время боялась, как бы не развалилась во время ее блужданий по тайге. Но, на счастье, обошлось.

Гольды не обсуждали случившееся – они воспринимали такие чудеса как должное.

Русские переселенцы не знали, что и думать. По всему выходило – призрак амбы забрал своего погубителя. Однако этот Волков был человек непростой, голова хитрющая, настоящий барин с образованием. Мало ли что он мог надумать для своего спасения. Он и удрать мог.

Такая же растерянность царила и за стенами острога. Софрон, который шнырял вокруг весь вечер, то и дело приникая к ограде и настораживая уши, однажды слышал, как ругался инженер Стрекалов: бежал-де самый опасный из кандальников, сущая каналья, всех вокруг пальца обвел! А начальник острога, крепко утешившийся виноградной бражкой, смеялся и говорил: да черт с ним, с Волковым, ни грамма намытого золота не пропало, Волков с собой унес только молоток и зубило, чтоб оковы, конечно, снять. Да пропади они пропадом, такого добра довольно, его в местной кузне ладят и еще наладят. А Волков, даже и снявший оковы, все равно по весне вернется, как всегда возвращаются все беглые. Куда ему податься, пешему, голодному, босому? Пускай не тревожится господин инженер, а ложится спать, ибо пришло то самое предписание, которое ждали из Хабаровки, а значит, завтра день на сборы, послезавтра же на рассвете Стрекалову с Акимкой трогаться в путь. В сопровождающие ему будет дан стражник Чуваев».

* * *

Голову-то Алёна кое-как прикрыла, но согнутую в три погибели спину аж сквозняком ужаса прохватило, когда она вообразила упавшие на эту самую спину тяжелые обгорелые балки. И никто не вытащит, никто не поможет! Леший даже не узнает, куда его «двоюродная сестра» пропала! Крик страха рванулся из горла, но замер комом, слепая, немая, отчаянная мольба билась в мозгу, нечто вроде: «Не надо, я больше никогда не буду так делать!»

Все мы в минуты смертельной опасности становимся детьми, которые готовы любой ценой испросить себе прощения у неминучей судьбы, и обещаем ей всякую неисполнимую ерунду. Ну вот чего клялась больше никогда не делать несчастная писательница Дмитриева? Вестись на поводу собственного любопытства? Совать свой нос куда не просят? Ввязываться в несусветные авантюры? Хм... Сомнительно! И, видимо, судьба почувствовала сомнительность и шаткость обещаний нашей героини. Взять с нее было ровно нечего. И верить ее клятвам – просто глупо. С другой стороны, видимо, богам бессмертным не надоело веселиться, наблюдая за тем, как наша героиня вприпрыжку, словно девочка с прыгалками, несется своей жизненной стезей...

Короче, последний час Алёны еще явно не пробил, потому что никакое бревно на ее хрупкую спину не упало, никакая балка голову ей не пробила. Вообще обвала, которого так жутко испугалась Алёна, не произошло. Так, пошумело, погрохотало – и все исчезло, как исчезают сполохи на небе в воробьиные ночи. Знаете, что это такое? Мало кто знает, на самом деле. Но если бы Алёна Дмитриева сейчас была способна рассуждать о славянской демонологии, она рассказала бы нам, что имеются в виду особенные темные августовские ночи на исходе месяца, непроглядные, когда черт созывает к себе всех воробьев на свете и меряет их под гребло. Проще сказать – сгребает к себе и считает. Враг рода человеческого, видите ли, убежден, что слишком много воробьев на свете быть не должно, птичка-то пр́оклятая – за то, что, когда Христа распинали, воробьи гвоздики его палачам в клювиках подносили. Ну и вот, тех воробышков, что под гребло попали, черт уничтожает, прочих же отпускает. А чтобы никого не пропустить, изредка чиркает своим огнивом и следит, чтобы воробьи не разлетелись. Именно тогда мелькают на черном августовском небе (к слову сказать, некоторые знатоки убеждены, что воробьиная ночь в году одна и случается она на святого Симеона, то есть на 14 сентября, но это уже, так сказать, детали) мгновенные сполохи, зарницы, а гроза не разражается. Вот так и не разразилась она над Алёной Дмитриевой.

Очнулась наша шалая героиня от испуганного голоса, раз за разом ошеломленно повторявшего одно и то же: «Господи, помилуй! Ох, Господи, да что ж такое?!» – и решила было, что ее ужас наконец облекся звуками. Однако звучание сих звуков ее возмутило, ибо было скрипучим и противным до такой степени, что Алёна напрочь отказалась признать голос своим. Однако он был ей знаком. Заставив перепуганный ум чуточку напрячься, Алёна все же сообразила, что слышит причитания Зиновии. Подтверждение правильности догадки она получила тотчас, потому что Зиновия снова воскликнула:

– Понтюшка, о Господи, да что ж такое... да как же ты...

– Перестань причитать, теть Зин! – раздался голос Понтия. – Я пока жив. Черт! Помоги мне выбраться, и все будет нормально.

– Не поминай черта всуе, – отреагировала Зиновия, видимо, автоматически, суровым тоном. Но тут же снова заохала, засуетилась: – Сейчас я тебя вытащу, Понтюшка!

Послышались какая-то суета, кряхтенье, потом угрожающий срежет досок и испуганные вопли Понтия:

– Осторожно! Отойди! Ты вообще все обрушишь! Не тащи так, мне больно! Сойди с доски-то!

– Ой, да что же делать, Понтюшенька? – вновь запричитала Зиновия. – Мне нужно сюда встать, чтобы тебя тянуть!

– Да ты же мне вот-вот грудь продавишь, ты что, не понимаешь? – простонал Понтий. – Ох, черт, вот ужас! Ноги до земли не достают. Ох, как больно так висеть... Тетя Зина, беги скорей за помощью, зови мужиков, пусть возьмут фонари, чтобы видели, куда ступают, а то раздавят меня тут!

– Ой, Понтюшенька, я мигом! – сквозь слезы испуганно выкрикнула Зиновия, и доски загрохотали было под ее быстрыми шагами, но она была остановлена мучительным криком Понтия:

– Тише! Осторожней! Если ты, женщина, так тут все трясешь, то что же мужики наделают?! Тетя Зина, ради твоего Господа Бога, ищи кого-нибудь потрезвей, всяких Васек-трактористов не зови, я тебя умоляю! Может, кто еще в деревне не успел напиться, тех и зови!

– Господи, Иисусе Всемилостивый, да где же я тебе трезвых в Падежине найду?! – взрыднула Зиновия. – Их тут отродясь не было, не припомню я такого. Наши сестры, монастырские-то, и те к наливочкам то и знай прикладываются, а ты о мужиках говоришь, которые напиться не успели! Да они ж всегда напившись! Они и протрезветь-то не успевают!