Спартанец - Валерио Массимо Манфреди

плащ, небрежно кинув его на табурет, и сел, опустив руки на колени. Внезапно за спиной послышались шаги, но царь не обернулся. В мыслях его промелькнул образ кинжала, готового вонзиться ему в спину. Но вместо этого раздался знакомый голос:

– Я отдаю дань уважения царю и приветствую брата.

– Леонид, ты ли это?

– Да. Ты удивлен моему появлению?

– Не удивлен. Но мне было бы приятнее увидеть тебя днем, в компании друзей, встречавших меня по прибытии. И из твоих рук я бы хотел принять скипетр наших предков, а не от этого вероломного змея.

– Тебе не следовало возвращаться. Все знают, что ты уговорил пифию пророчествовать против Демарата. Обыкновенный страх побудил эфоров вызвать тебя в Спарту. Разве что…

– Я знаю. Возможно, это лишь ловушка, и они хотят убрать меня раз и навсегда. Я понял это, когда шел сюда по улице. Меня встретил лишь Аристархос со своим сыном Бритосом, не считая горстки друзей… Даже тебя не было, но тебя я могу понять. Ты стал царем, и мое возвращение означает…

– Твое возвращение не означает того, что ты подумал, – перебил его Леонид. – Я никогда не стремился унаследовать престол. Прямым наследником всегда был мой несчастный брат Дорей, чье тело сейчас покоится среди варваров в далекой Сицилии. Когда ты уехал, мою душу охватила глубокая печаль. У меня не хватило храбрости поговорить с тобой. Я боялся, что ты можешь подумать именно то, что, как я вижу, думаешь сейчас.

Клеомен погрузился в раздумья. Он слушал и чертил что-то на золе в очаге. Затем он поднял голову и посмотрел при тусклом свете на лицо Леонида с коротко остриженной медно-красной бородой.

– Я признателен тебе за эти слова, Леонид. Для меня настали трудные времена. Судьба представляется мне мрачной, и в такие минуты слово друга является единственным утешением, способным облегчить горькую участь. Однако прошу, прислушайся ко мне: с Клеоменом все кончено. Я совершенно уверен в этом, хотя до своего приезда сюда я еще лелеял пустые надежды. Мне угрожает опасность. Наверное, так и должно быть, ведь я совершил святотатство и оскорбил дельфийского бога. И если проклятие настигло меня, то я не стану бежать от судьбы. Но тебе не следует встречаться со мной. Вскоре скипетр нашего отца Анаксандрида снова будет в твоих руках. И твоя рука не пожмет мою, руку святотатца, изгнанного богами.

Леонид попытался прервать его.

– Нет, послушай, – продолжал Клеомен, – ты должен выслушать меня и сделать то, что я скажу. Пусть Аристархос тоже это сделает. Передай ему, что я очень ценю его дружбу и отвагу, но у него есть сын – доблестный воин, достойный наследия своего отца. Я бы не хотел, чтобы его доброе имя омрачилось слухами о том, что его отец помогал мне или был моим близким другом. Клеомен должен остаться один и встретить свою судьбу. Другого пути у меня нет.

Он встал:

– Прощай, Леонид. Вспомни когда-нибудь о том, что я не поколебался и пожертвовал собой ради блага родного города и всех греков. Поэтому я без колебаний обратился ко лжи, чтобы устранить Демарата со своего пути. Он был защитником друзей персов, варваров, и сейчас – я знаю это наверняка – он пребывает у великого царя. Но теперь это все не имеет значения. Было написано, что бесславная смерть Клеомена настигнет его в родном городе.

Леонид заглянул в усталые глаза старого воина. Что осталось в нем от беспощадного убийцы, от его хладнокровного, ясного ума, который создавал бесстрашные стратегии битв и мог так стремительно их осуществлять? Леонид ощутил острое сострадание к этому человеку, с которым имел общего отца и разных матерей и кем он всегда восторгался, хотя и не любил как настоящего брата.

– Вероятно, ты прав, – сказал он. – Не многим хватает храбрости, чтобы бросить вызов богам. Но ты из таких людей, Клеомен. Я выполню все, что ты сказал, чтобы в теле Спарты не открылись новые раны. Нас ждут трудные времена. Прощай, наш царь. Я знаю, что ты не сделаешь ничего, что могло бы запятнать твою славу воина. В твоих жилах течет кровь Геракла.

Он вышел, на мгновение задержался в дверях, привыкая к ослепительной белизне дневного света, а затем растворился на пустынной улице.

Конец Клеомена был ужасающим.

Ходили слухи о том, что он, следуя обычаю северных варваров, стал пить много вина и потерял рассудок. Поговаривали, что он возненавидел людей и колотил своим скипетром каждого встречного. Тогда эфоры заявили, что терпеть этот позор больше нет никакой возможности, царя схватили и привязали к столбу на городской площади. Там он стоял на коленях, скованный цепями, в изорванной одежде, с отросшей бородой. Он подвергался насмешкам своих врагов и молил прохожих о смерти.

Однажды, незадолго до рассвета, ему удалось застать врасплох стражника-илота, которому было приказано охранять царя. Клеомен ударил его цепями, выхватил из его ножен кинжал и стал наносить себе ужасные раны, разрезая свои ноги и бедра. В городе потом говорили, вспоминая тот день, что рано утром слышали леденящие душу крики, и по соседним улицам разносился протяжный, безумный хохот. Очнувшись, илот увидел, что царь лежит в луже крови, смотрит на него горящими глазами и скрипит зубами со зверской гримасой на лице. Наконец царь вонзил кинжал себе в живот.

Так умер Клеомен, сын Анаксандрида, опорочив честь родного города пролитием царской крови и муками своей истерзаннной плоти.

Когда Талос узнал о возвращении Клеомена, его сердце радостно забилось в надежде скоро увидеть Антинею. Однако его надеждам не суждено было сбыться: он узнал, что Кратиппос не решился сразу вернуться в Спарту и вместо этого уехал в свои владения в Мессении вместе с Пелиасом и его дочерью. Больше ничего Талосу так и не удалось выяснить. Однажды пастухи из Мессении поведали, что старик Пелиас живет скромной жизнью, возделывая небольшой участок земли, а его дочь трудится целыми днями, пытаясь помочь отцу и облегчить его тяжелую работу. Антинея просила их сказать Талосу, что всегда будет помнить его и что ее сердце никогда не привяжется к другому мужчине. Карас передал послание Антинеи через пастухов и посоветовал не терять надежды: возможно, когда-нибудь Пелиас сможет вернуться на свою ферму в долине. Однако Талос принял решение не тешить себя напрасными надеждами, чтобы не страдать еще больше.

Кратиппос уехал, но Талос продолжал ежегодно отдавать урожай надсмотрщику. Он часто ходил на охоту вместе с Карасом и заботился о матери. Бурные события юности стали казаться все более отдаленными, и с каждым днем Талос все больше походил на обычного горного пастуха. Тайна, которую он хранил, лежала где-то в глубине души, словно бесполезная вещь, забытая в углу заброшенной хижины.

Слухи