Хвост фюрера - Владимир Козлов

Я могу вас утопить в лирике

Он налил коньяку себе и ей ещё по рюмке.

После того, как они выпили, он встал и, посмотрев на часы, сказал:

– Засиделся я у вас, – пора и честь знать!

– Глеб вы, что, не уйти ли собираетесь? – спросила она испуганно.– Никуда я вас не отпущу! Будем последовательны, – дождёмся ортопеда, который снимет с вас мерку. И мы же с вами о многом не договорили, – пронзила она его своими большими глазами.– Тем более у вас нет головы Пифагора ещё. И не забывайте, – мы с сыном намерены вас проводить сегодня до поезда, так – как сегодня вы наш гость!

…Она встала с кресла и через журнальный столик, протянув к его груди свои руки, – насильно усадила Глеба обратно в кресло. Он умилённо посмотрел на неё и у него от её взгляда всплыл строки из стиха написанным каким-то неизвестным каторжанином. «Твоё лицо и райский голос, в стенах тюрьмы приснился мне».

У него по камере ходила тетрадь разных самобытных поэтов, и он от безделья пытался их заучить, но они в его памяти не умещались, наверное, потому что к поэзии был всегда равнодушен. Этот стих ему нравился, поэтому некоторые строки иногда напоминали ему неволю и взывали о пересмотре холостяцкой жизни.

– Провожать совсем не обязательно, – сказал Глеб, оторвавшись от нахлынувших мыслей, – у меня багаж небольшой, к тому – же я не один поеду, а с товарищем. Мы закажем такси и уедем.

– О каком такси вы говорите? – изумлённо спросила она, – у нас своя машина есть, – Марис довезёт нас до вокзала. Как жаль, что вы приехали в увядавшее время, а то бы могли в полной мере полюбоваться наряженной Ригой и утонуть в моей лирике. Я не люблю промозглую осень, особенно терпеть не могу вечерний косой бесконечный дождь, когда нет смысла открывать зонтик. На душе зябко становится. Не люблю смотреть, когда по Даугаве северный ветер гонит опавшие и пожухшие с деревьев листья. Тоска берёт ужасная. Порой мне кажется, что это последние листья, и они обязательно сгинут в холодных водах реки, оставляя деревья в сиротстве, не на долгие месяцы, а на века. Потому что начинаешь осознавать, что каждый полёт пожелтевшего листа это прожитый твой год и совсем ненужные лишние седые волосы на голове. Это унылое и плаксивое время года, – сравни зелёной тоске, за исключением золотой осени. Эту пору я люблю. Тёплая грусть по прощавшему со мной лету, трогает нежно моё сердце своими бархатными руками. Люблю смотреть с утра, как золочёные лучи солнца ласкают улицы, устланные пёстролистными коврами. Так, как некоторые листья имеют не только жёлтый, но и багровый и словно огонь, красный цвет, – в частности я, говорю про кленовые листья. Посмотришь на такой восхитительный пейзаж, и незаметно отступает грусть. Эта красота незримо проникает в душу, переполняя её радостью, оттого, что ветер не успел увлечь эту прелесть в свой поток. Жалко лишь одно, что таких приятных осенних дней мало. Больше преобладает дождливая осень, – а, это обязательно плохое настроение, которое ведёт к обострению хронических заболеваний. Не понимаю, как осень могла нравиться Пушкину? Может, он лицемерил? – бросила она испытывающий взгляд на Глеба.

– Не знаю я не ярый поклонник Пушкина, – сказал Глеб, – я больше люблю военных писателей, особенно нравится Юрий Бондарев. Его «Батальоны просят огня», я перечитывал, раз пять, наверное, а может и больше. Не помню точно.

– Ну, это понятно, вы столько пережили, к тому – же вы военный человек. Кстати у вас какой размер ноги?

– Сорок третий, – ответил Глеб.

Она встала сразу с кресла и сказала:

– Сейчас Глеб я сгоню тень с вашего лица, – и скрылась в соседней комнате.

Глеб опять взял в руки альбом, но открыл его на последней странице. На него смотрело красивое лицо Натальи.

«Похоже, это свежая её фотография? – подумал он, – так, как она сегодня выглядит, как на этом фото…»

Он погладил ладонью фотографию и не стал дальше листать страницы, а начал вволю наслаждаться её красотой. Здесь он не боялся быть перехваченным пронизывающим взглядом при встрече с её глазами.

Когда она вернулась, он сложил альбом и убрал его на рядом стоявший стул. У неё в руках был чемодан. – Вы только Глеб не думайте, папа их не успел обновить, а вам они в пору будут.

Она открыла чемодан на полу, где лежали новые добротные хромовые сапоги

– Мне два сапога вроде бы и ни к чему, – стушевался Глеб, – к тому – же они очень дорогие. Как-то неловко принимать такой дар от вас. Мне бы фотографию? – неожиданно слетело у него с языка.

– Какую фотографию? – положила она сапоги на пол около его кресла.

Он подал ей альбом и сказал:

– Самую последнюю.

Она взяла альбом и, не открывая его, бросила на диван, затем выдвинула верхний ящик комода. Порывшись в нём, достала оттуда чёрный конверт для фотографий и вручила Глебу.

Он обратил внимание на выражение её лица в этот миг. Оно было не гордым и не восторженным, а каким-то тёплым, отражающим чувство благодарности.

– Мне будет приятно думать, что моя фотография будет у вас! – затаив дыхание, проговорила она.– Осознавать, что я на кого-то произвела благоприятное впечатление, это всегда меня вдохновляло. У меня сразу вырастали крылья и, я готова была к великим свершениям но, увы, кроме низкопробных стихов я, ни в чём себя не проявила.

– Если не боитесь, – почитайте? – попросил Глеб и сразу улыбнулся, поняв, что его просьбы подарить фото и почитать стихи ни грамма не устыдили его. В другое бы время гореть ему от стыда за свою мужицкую смелость. Да знать коньяк сослужил ему добрую службу.

Она словно птица, расправив крылья, развернула свои руки в стороны и вдруг опомнившись, замолчала:

– Забыла? – спросил Глеб.

Она поджала губы и замотала головой:

– Прости, я дала клятву себе, что никогда не буду декламировать свои грустные стихи и получать за них безмолвное одобрение.

– Откуда у вас такая не радостная тематика? – спросил Глеб.

– Это резонанс детской привязанности, а может даже любви? – тяжело вздохнула она, – летом до войны я всегда ездила в Подольск. У там дружила с молодым человек, который работал инженером на механическом заводе и был на десять лет старше меня. Мы с ним славно дружили. Он меня в парк водил, в кино. На реке Пахра мы с ним ловили с дерева рыбу. Я тогда наивной девчонкой была, ждала, когда он меня поцелует, но не дождалась. Оказывается, он мне всего-навсего только знаки внимания оказывал, не как любимой, а как дальней родственнице. Я даже и не подозревала, что мы с ним не чужие люди, думала просто бабушкин сосед. Это мне бабушка уже перед войной объяснит, что такую родственную опёку устроил мне папа. Жалко конечно было, но жальче было, когда я от той – же бабушки узнала, что ему дали десять лет лагерей без права переписки. Только в войну я узнала, что означает этот приговор. Мне один раненый сказал в госпитале, что это по сути дела смертный приговор.

…После этого в комнате наступила тишина.

У неё глаза потускнели, и она опустила голову:

– Страшное время тогда было, – грустно вздохнула она, – даже папа, работая в Управлении Государственной Безопасности, не был уверен, что за ним ночью не приедут люди в кожаных пальто и чёрных шляпах. Одно неверное вылетевшее слово, могло любому обеспечить на долгие годы жёсткие нары или даже расстрел. Он называл те года, сезоном дьявола.

– Грусть-тоску надо всегда гнать от себя, – сказал Глеб, – иначе постареете быстро.

– Я уже почти старуха, что очень меня печалит. Терпеть не могу дни рождения. Я понимаю, что это самая настоящая хандра. И избавление от неё может быть только одно, – это чистая и яркая любовь, каковой у меня нет, да и не было, наверное, никогда. Как хорошо, что Марис познакомил меня с вами! Я ведь по сути дела являюсь по собственной воле заложницей одиночества. Мне бы сходить куда, – развеяться, забыться, а я сама себя заточила в эти можно сказать музейные стены и обнимаюсь со своей тоской. Один раз, правда, выбралась на концерт Эдди Рознера, да на хоккей, – меня рабочий коллектив затянул. Вот и все мои радости за последние годы.

…Глеб очень внимательно слушал её грустные откровения. Он понимал, что такая красивая женщина решившая излить свою душу мужчине по сути дела закоренелому холостяку, и которого знает чуть больше полутора часов, имея по жизни воз несчастий, желает безумной любви. В этот момент он представил себя перед зеркалом вместе с ней и, сравнивая, кто из них обоих имеет низшую оценку:

«На мой взгляд, Наташа блистательная женщина, с неуёмным желанием преобразовать свою жизнь в лучшую сторону, – думал он, – но предвосхитить её желания я не могу. Я придирчив к себе и мне никогда с такой женщиной, ковать свое счастье не придется. Она выше меня по интеллекту, да и на мои деформированные ноги она никогда не кинется. Но она так мила, что я уже сейчас хочу заключить её в свои объятия и обязательно поцеловать в седеющие виски. Хочу почувствовать на своём лице щёкот её шелковых ресниц. Но я не смел и не тактичен. Я вор».