Королевская канарейка (СИ) - Анна Кокарева

место в ещё неразложившейся дохлятине и собравшегося её рвать, — я вижу, ты довольна жизнью, твои руки и рот вымазаны черникой, и ты сияешь счастьем изнутри… Это хорошо. Радуйся, но помни, что тебе надо вернуться, мы ждём тебя.

Он улыбнулся — только ртом, глаза остались глазами внимательной змеи — и зеркало погасло. С другими присутствующими попрощаться он не удосужился, но, похоже, никто не расстроился — облегчение и радость только что руками потрогать нельзя было. Мда, не всем лапушка Ганконер лапушкой кажется, что уж там.

* * *

Вышла из Древа, как люди из кинотеатров выходят: знобит, глаза не могут привыкнуть к свету и чувствуешь, что время там и здесь как будто иначе идёт.

Свидание с ребёнком только растравило душу, она болела, хотелось лечь и умереть — и как-то вдруг начали проявляться на краю сознания звон гонга и монотонное пение шамана, сопровождавшие обряд избавления от печали.

Эру Эльмаэр, встретивший нас, провожая, поймал мой взгляд, и, что-то буркнув под нос, остановил и повернул к себе спиной. Не знаю, что он делал: чувствовала только движение рук надо мною, и что-то он бубнил — но железная лапа, сжавшая сердце, разжалась. Полегчало. Крутой шаман. Посмотрела с уважением и поблагодарила от чистого сердца. Он только вздохнул:

— Не стоит благодарности, богиня. Это было нетяжело, — и, усмехнувшись, двинул кистью: — Пусть тебе будет весело сегодня.

Почувствовала себя букашкой, радостно тонущей в сидре, и засмеялась: из его рукава вылетели золотистые искорки, севшие на мои волосы и на платье. Двинулась, и они всколыхнулись, а потом не спеша снова сели.

— Искры мира Изначального Огня, тебе будет веселее, пока они не угаснут… а там, глядишь, всё и наладится. Ты жизнь, ты счастье — тебе не нужно грустить.

Цинично думая, что человек всё-таки химия тела в первую очередь, всё равно испытала животную благодарность, ещё и за то, что с Ланэйром они доссориться не порывались, а то бы никакие искры не помогли.

Молча брела за Ланэйром, позволив взять себя за руку (и позволяя себе радоваться его прикосновению!), ничего не спрашивая, наслаждаясь отсутствием душевной боли и понимая, что она теперь всегда со мной, я привыкла к ней — и вот, получила передышку. Думала ещё, что благородно, конечно, пытаться дать мне свободу — но какая тут может быть свобода, когда всё так сложно. И, вздыхая, руку благодарно сжимала.

106. Паруса

Больших семь шапок из овцы

Не выкроишь никак!

© С. Михалков

Лес кончился неожиданно. Наверное, потому, что я не по сторонам смотрела, а раздумывала, как бы владыку Элронда попросить ещё раз через зеркало с Мордором связаться. Мне хотелось увидеть сына. Хотелось к нему вернуться. Всё-таки я человек — для меня сказанное слово не имело такого значения, как для сидхе, и, обещая пожить в Лотлориэне до следующего Самайна, я… не знаю, чем думала. Но тоже, если рассудить — прогулки по Арде вещь опасная и непредсказуемая, а Ганконер сам меня забрать не сможет. Что местные меня туда не повезут, ни капли не сомневалась. Нет, прямо не откажут, не в духе сидхе, да ещё относительно богини. Будут вилять, тянуть, лить медок в уши, и всё на том. Треснут, а не повезут.

Орочью же орду, которую за мной мог прислать Ганконер, я в гробу видела. Как и местные, опять же. Нечего оркам тут делать. Так что оставалось терпеть до Самайна — но хотя бы увидеть сына? Однако по Арде таскаться не хотелось, в ней было слишком много орков и всяких упырей. Опыт мой говорил, что со всей вероятностью можно и не добраться, окончив жизнь в желудке какого-нибудь чудовища или попав в плен к очередному желающему заполучить мои бока и окорока. Пардон, моё время и — в перспективе — моё пламя. Странно было думать об этом в весёлом ключе, но я аж подхихикивала. Проклятый шаман повеселил как следует, и я пыталась судорожно найти в себе источник этого веселья.

Мысли вылетели из головы разом: какая-то птица почти мазнула крылом по лицу, обдав воздухом и даже запахом перьев, и возмущённо заверещала так, что уши заложило. Подняла глаза — голубые речные волны рябили от свежего ветра, над ними метались какие-то толстые птички, периодически с размаху заныривавшие в воду и показывавшиеся на поверхности уже с серебристой трепещущей рыбкой в клюве.

Вглядываясь в дальний берег, заслоняемый мачтами нескольких десятков суден, с оптимизмом сообщила Ланэйру:

— И ведь кто бы мог подумать, что у лесного народа есть гавань и флот!

Он бархатно засмеялся и укорил:

— Блодьювидд, неужто ты не читала подаренную мною историю Феанорингов? Там есть про флот.

Не подумав, брякнула:

— Да. Твой предок отобрал корабли у тэлери. Потому что нолдо сами не могли их построить.

Ответ был сух и краток:

— Теперь можем.

С опаской посмотрела, подозревая, что искорки-то забористые и я говорю лишнее. Ланэйр фыркнул:

— Не косись так, я не злюсь на правду, — и кивнул на ближайшее судно, — забирайся. Этот шлюп я ни у кого не отбирал, построил своими руками. Я знаю, что ты не хочешь, чтобы я был мужчиной рядом с тобой, и себя не хочешь чувствовать женщиной. Я предлагал утром мужскую одежду, чтобы ты могла скинуть с себя вериги божественности. Хотел научить ставить парус, грести… Но ты выбрала платье, так что придётся быть богиней, прекрасная.

Легко запрыгнув следом, он снял кафтан и остался в лёгкой рубашке и штанах. Отвела взгляд, подумав, что да, нижним бельём линия одежды не испорчена. И что это самый красивый мужчина, которого я видела в жизни. И что пялиться не стоит. Отвернулась, глядя куда угодно: на свои руки, на воду, на толстеньких птичек. Золотисто-красные искры так и вспыхивали на рукавах, слетали вниз — и не гасли даже тогда, когда я опустила руку в воду и побулькала, глядя, как они таинственно замерцали под водой.

Но скрип такелажа, за который брались его руки, шорох канатов, лёгкие его движения — я прислушивалась. С досадой вытащила руку из воды и вытерла о подол. Самое скверное, что рядом с ним вериги божественности не тяготили меня ничуть, и мечталось о цветке, а не о тазике. Но цветок было нельзя, и из жадности хотелось хотя бы тазик.

— А в платье точно никак?

Он вздохнул:

— Неудобно будет.

— Но попробовать-то можно?

В его голосе была покорность судьбе:

— Всё, что пожелаешь, прекрасная.

Это уж потом я поняла, что соглашался он, как тот скорняк, не