Мои рыжий дрозд - Шемас Маканны

В путь они пустились, в путь дальний, опасный, нехоженые тропы их ожидают. Преградил дорогу поток широкий, перевозчик перевез их за пятьдесят пенсов, переплыли они поток широкий в челне, на байдарке, в ладье или на яхте, или еще как-нибудь (в табличке в этом случае употреблено лишь общее слово «лодка»), Гильгамеш уста открыл и вещает Энкиду:

— Потоком бурным ручей обернулся, пусть зовется отныне Ревущим.

Через семь дней подошли они к лесу, остановились, дивятся лесу, кедров высоту они видят, пред горою кедры несут свою пышность, тень хороша их, полна отрады.

Боевой топор они наточили, Энкиду взял топор, стал рубить он кедры. Как только Хумбаба шум услышал, исполнился гневом:

— Кто это явился, кто бесчестит деревья, кто рубит здесь кедры? Что я отвечу совету графства?

Что делать теперь нам без бревен?!Не стало лесов строевых…[9]{13}

И он заплакал…

Гильгамеш поднял глаза вверх и увидел лицо великана, похожее на часы, показывающие без двадцати четыре. На нем была высокая зеленая шапка, как крыша на нашей ратуше.

— Эй, ты, здание городского совета, ты чего ревешь?

Хумбаба услышал голос Гильгамеша и посмотрел себе под ноги.

— Это ты, Гильгамеш, совершил сей подвиг?

— Это он, — ответил Гильгамеш, показывая пальцем на стоящего рядом Энкиду.

— Нет, это он. — Энкиду, в свою очередь, показал на царя Урука.

— Да уж вижу, — мрачно сказал Хумбаба. — Придется мне, ребята, порешить вас обоих, чтобы ошибки не вышло. Не зря боги дали мне две руки.

— Но нас тут трое, — сказал Энкиду, имея в виду Хумбабу. Тот посмотрел на него с недоумением, и в эту минуту Гильгамеша осенило, что он должен делать. Да, правильно боги убеждали его взять с собой этого идиота Энкиду, поистине не знаешь, откуда может прийти помощь.

— Да, — подхватил он, — нас тут трое. С нами еще наш друг Суибне.{14} Он спрятался под этим большим деревом.

— Ой, ребята, сдается мне, что я это имя уже где-то слышал. Под этим деревом, говоришь? — Хумбаба нагнулся и выдернул могучий ствол с корнями. — Но его тут нет…

«Ну, назвался груздем — полезай в кузов, взялся за гуж — не говори, что не дюж, знай, сверчок, свой шесток, или как там еще», — мысленно сказал себе Гильгамеш, а вслух добавил:

— Он успел перебежать под то дерево.

Огромный кедр мгновенно оказался извлеченным из почвы. Великан отряхнул корни, и лицо его разочарованно вытянулось:

— Его и здесь нету.

— Он опять улизнул, этот наш Суибне. Он прошмыгнул у тебя между ног, а ты и не заметил. Теперь он вон там.

Великан вырвал из земли третье дерево и опять тщательно обследовал его корни. Опять безрезультатно.

— Он по веткам спрыгнул вниз, — крикнул Энкиду, до которого наконец дошло, в чем дело.

— Опять ушел! — взревел Хумбаба, до которого еще ничего не дошло. — Ну теперь ему не поздоровится!

Он начал вырывать один кедр за другим, и вскоре от могучего леса не осталось ничего. Стоя среди поваленных стволов, Хумбаба огляделся, понял, что он совершил своими руками, и, застонав, повалился мертвым. Его великанское сердце не выдержало потрясения.

— Ну, ты молодец! — восторженно сказал Энкиду.

— Если бы не ты, я бы не догадался. — Гильгамеш смущенно улыбнулся.

— Смотри, говорили, что это непроходимый лес, а оказалось-то всего четырнадцать деревьев.

— Не говори никому об этом, — прошептал Гильгамеш. — Раз уж считается, что мы совершили подвиг, пусть все будет как полагается.

— Да, небось уж пошли строчить на свои глиняные таблички. Я только одного никак не пойму.

— Ну, чего? — устало спросил Гильгамеш.

— А где на самом деле прятался этот Суибне?

Глаза мои видят…

После уроков Эдан отправился с Анной в кино. Все ждали его, но он явно не спешил, хотя именно в этот день его общество было просто необходимо друзьям. Они собирались обходить своих стариков, а Эдан обычно брал на себя наиболее трудоемкую часть работы. Может быть, поэтому Эдан и не спешил. Пошептавшись о чем-то между собой, Бродяга и Лиам подошли к Гилли.

— Послушай, нам уже надо идти, а Эдана все нет. Он обычно много делает. Без него нам не справиться. Так что лучше мы вдвоем к этому старику пойдем, а ты к той старушке иди один, раз уж она тебя приглашала. Ну, что успеем сделать, то сделаем.

— Ладно, — неуверенно протянул Гилли.

— Вы с ней общий язык быстро найдете. Ты тоже весь какой-то несовременный, — засмеялся Лиам.

— Ты на него не обижайся, — Бродяга, улыбаясь, смотрел Гилли прямо в глаза. — Это он просто ревнует: его-то она к себе одного не приглашала.

Они ушли. Гилли остался в спальне один и невольно опустился на край кровати. Может, не ходить? Сердце билось, как пойманный заяц. В его бедной голове пенилась любовь к трем женщинам одновременно: юной Салли его молодости, Салли-старухе и к Анне, прекрасному воплощению свежей силы и чистоты. Он был влюблен в нечто, чему сам уже не знал имени. Может, это просто была любовь как таковая, биение токов юного тела, которые постепенно проникали в его старый мозг. Радость жизни бушевала в нем, выплескиваясь на весь окружающий мир. Сейчас он увидит ее… Да, уже за одно это он должен благодарить доктора Макгрене. Но что он ей скажет? Или лучше ничего не говорить? Просто слушать ее рассказы, выспрашивать о ее молодости…

Итак, Гилли вышел из школьных ворот и медленно направился к дому Салли Хоулм. Он неожиданно понял, что впервые после своей гибели идет по улице один, и ему стало немного страшновато. Он опасливо озирался, переходя через улицу, долго стоял у переходов, выжидая наименее опасный момент, старался, идя по тротуару, держаться ближе к домам. Наверное, со стороны это выглядело смешно, но ведь Гилли уже дважды погибал под колесами, так что можно понять его страх.

По дороге он думал не о Салли, а о Бродяге и о новых друзьях вообще. С каждым днем он привыкал к ним все больше, и постепенно отеческие чувства в его сердце вытеснялись братскими. И все-таки он оставался им чужим, вернее — они оставались чужими ему. Он быстро успел освоиться в школе, перенял у одноклассников манеру говорить и держать себя, больше не попадал впросак из-за незнания современной музыки, но однако все это оставалось для него чужим. То была лишь маска, прикрывающая что-то, еще не сформировавшееся — его новую личность. И притом он привязывался к этим странным, чужим, далеким от него людям все больше, особенно к Бродяге. В его нескладной высокой фигуре, добрых больших глазах было какое-то обаяние. Он был человеком умным, тонким, но Гилли почему-то был уверен, что в жизни ему не повезет.

Учителей Гилли понимал гораздо лучше, чем мальчиков. Он ясно видел все их нехитрые педагогические приемы, при помощи которых им удавалось держать своих подопечных в узде, и удивлялся наивности мальчиков, которых так легко водить за нос. Впрочем, чего от них ждать, ведь живут они все лишь по первому разу, и все моложе его больше чем на шестьдесят лет.

Да, почти семьдесят лет прошло с тех пор, как Гилли был сам таким вот мальчиком, а что изменилось за эти годы? Сначала ему показалось, что изменилось практически все, но вскоре он понял, что это не так. По сути, жизнь осталась прежней, только старые грехи получили новые оправдания. Да еще вслух стали обсуждать такие вещи, которые в те годы обсуждать было неприлично. Или это он, Патрик, просто был далек от этих проблем? Вначале все эти ночные разговоры в спальне вызывали у него отвращение, и он даже подумывал о том, чтобы потребовать раз и навсегда прекратить их. Сам он в них, естественно, не участвовал. Но потом он пришел к выводу, что это тоже своего рода опыт, и стал помалу к ним прислушиваться и даже, в чем он однажды признался себе, испытывать при этом известный интерес.

Все эти «подвиги», о которых мальчики рассказывали друг другу с восторгом, были мало похожи на приключения героев книг или видеокассет, не было в них и циничного профессионализма соответствующих журналов. Это была жизнь, приукрашенная, но реальная. Гилли постепенно узнавал о «Марокканском золоте» и многих других способах «балды», о специальных вечеринках, которые устраивались по субботам, когда родители отбывали проветриться, о летних морях сидра, коварного и далеко не безобидного. Как-то вечером один из их класса вышел к морю, поскользнулся и упал вниз на камни. Говорили, что он был мертвецки пьян, и это придавало его трагической смерти налет героизма. Другого увезли в больницу после того, как он нанюхался клея. О нем тоже все говорили с неизменным уважением и даже завистью. Но все это, как постепенно понял Гилли, были в основном лишь разговоры. Смелые на словах, мальчики не особенно решались на эксперименты. Это же относилось, за небольшими исключениями, и к сексуальной стороне жизни.