Если честно - Майкл Левитон

за честность.

Короче говоря, меня купили с потрохами.

Итак, все семейство Левитон забралось в мамин минивэн и отбыло в шестичасовое путешествие к заливу Сан-Франциско. Мне на тот момент исполнилось семнадцать, Джошу было четырнадцать, а Мириам – десять.

Я мало времени проводил с сестрой. К тому моменту, когда она научилось более-менее отчетливо говорить, мне было уже лет одиннадцать или двенадцать, и я успел стать маленьким последователем отца. Мириам чаще всего была рядом с родителями, а я в их присутствии обыкновенно переключал все свое внимание именно на них. За столом мы чаще всего разговаривали о том о сем с папой, а Мириам с Джошем, а подчас даже и мама, в дискуссию не вступали[44]. Мириам обладала пышными, кудрявыми волосами, пухлыми щеками и непреодолимой тягой к искусству: она обожала петь, танцевать и разыгрывать сценки, в которых сама играла всех действующих персонажей. В то время как мне доставалось лишь от отца, Мириам приходилось терпеть помимо отцовской критики еще и мою. Мы были в этом отношении этакими Стэтлером и Уолдорфом из «Маппет-шоу», шутившими вместе и смеявшимися с высоты театральной ложи над происходившим внизу. Вероятно, Джошу с Мириам не особенно нравился такой недостаток внимания, но, с другой стороны, я точно отвлекал отца с его критикой, что несколько развязывало им руки. И все же детство у Мириам выдалось не самое легкое, и к десяти годам оно уже оставило в ее душе неизгладимый горький след, который она и не думала скрывать.

К семейному лагерю вела извилистая полутораполосная дорога, пролегавшая через горный хребет и подчас опасно крутая. Было в этой дороге нечто метафорическое – словно нас должно было вырвать на ней физически, прежде чем нас вырвет эмоционально уже в лагере.

С дороги был виден небольшой заливчик с очаровательным мостиком. На мелководье среди камней резвились дети, охотясь при помощи самодельных копий на речных раков и ловя в банки мелких тритонов. Позади них раскинулся густой лес. Мы остановились на «парковке» лагеря, которой служила большая зеленая поляна посреди леса. На бамперах большей части оставленных здесь машин красовались наклейки вроде «Я – гордый родитель своего внутреннего ребенка», «Кто странствует – не потерялся», «Остановим насилие над детьми. Быть ребенком должно быть не больно» и так далее. «Практикуйте хаотичное добро и спонтанную красоту» – таких и вовсе было без счета. На номерном знаке одной машины над номером красовалось «На серфе лучше», а на другой «Лучше быть собой».

Туалет напоминал случайно оброненный в лесу каким-то немыслимым гигантом цементный блок. Стены здания кухни пестрили постерами и плакатами с изображениями облаков, радуги или цветов, и на каждом были цитаты основателя лагеря. Я прошелся вдоль этих плакатов, потирая подбородок, словно сноб в галерее искусств.

«Норма – это отклонение».

«Проси того, чего хочешь, даже если знаешь, что тебе откажут».

«Критикуй, но не обвиняй».

«Неблагополучность семьи измеряется в количестве и тяжести секретов, которые ее члены хранят друг от друга».

Мы поели за собственным столом для пикника, после чего к нам без приглашения подсел дерганый пожилой человек в очках и с неряшливым снопом седых волос на голове. Я посчитал было, что он знаком с моими родителями, однако их нерешительные приветствия убедили меня в обратном. Представившись мне, он тут же добавил, что мне совершенно не обязательно запоминать, как его зовут.

– Здесь не нужно запоминать имена, – сказал он, – мы не придерживаемся общепринятых правил вежливости.

Вначале я ему просто не поверил – целая неделя без правил вежливости звучала слишком хорошо, чтобы быть правдой. Однако папа тут же, словно в качестве наглядной демонстрации, сказал этому человеку прямым текстом, что нам бы не хотелось, чтобы он сидел с нами. Пожилой мужчина на вид нисколько не обиделся, а просто сказал «хорошо» и пересел за другой стол. Этот разговор между двумя взрослыми людьми, в котором оба честно и явно выражали свои желания и уважали установленный друг другом границы, был для меня иллюстрацией настоящего рая на земле. До тех пор я не понимал, насколько меня на самом деле тяготили уловки, вежливые отговорки и агрессия, с которыми я регулярно сталкивался в повседневной жизни. Тем удивительнее оказалось чувствовать легкость от осознания того, что здесь никто не станет на меня огрызаться по каким-то мелочам.

Следующим утром я отправился на церемонию, которую все по традиции называли «замером температуры». Вместе с остальными я вышел к амфитеатру, где на старых деревянных скамьях сидело, замерзая и грея руки об чашки с кофе, почти все население лагеря, то есть примерно полторы сотни человек. Большая часть обитателей лагеря были в туристической или спортивной одежде; то тут, то там мелькали фирменные лагерные зеленые толстовки и футболки.

Замер температуры начинался с «доброты и ласки» – местные выходили на сцену и выражали свою радость и удовлетворение по поводу событий минувшего дня. Многие вышли и дали хотя бы небольшую речь, а я сидел и удивлялся тому, как все эти люди любили этот лагерь и друг друга. Никогда прежде я не был свидетелем такой истинной общности, не выкованной из железных колец этикета и вежливости. За «добротой и лаской» следовали «клопы». Теперь на сцене выстроились хмурые обитателя лагеря, коих набралось почти втрое больше, чем тех, кто выходил на сцену в предыдущем сегменте. Кто-то из них стал жаловаться на шумевших у костра подростков, кто-то – причитать на тему того, что его любимую лагерную работу уже отдали кому-то еще до его прибытия. Девчушка лет пяти громко порицала практику рубки деревьев на дрова. Кто-то заявил, что некто иной на него давит, на что этот самый некто возмущенно возразил. Остальные влезали без всякой очереди, чтобы успеть высказаться о собственных неурядицах. Расстроившиеся из-за происходящего отдыхающие начали плакать. Другие тут же во всеуслышание подвергли «нытиков» жестокой критике и заявили, что они-де отказываются стыдиться того, что достаточно храбры, чтобы урегулировать конфликт. Вскоре все уже забыли, с кого из «клопов» вообще начался весь сыр-бор.

«Терапия» проходила на окраине лагеря, на опушке, укрытой желтыми и оранжевыми листьями, под сенью деревьев, сквозь ветви которых было видно небо. На опушку выкатили меловую доску, а в качестве сцены постелили ковер. Участники расселись вокруг на складных стульях, между которыми то там, то сям валялись упаковки с бумажными платками. Зрелище меловой доски посреди леса меня завораживало.

Терапевтов в лагере принято было называть «координаторами», а саму терапию – «работой». Мне нравилось, что местные обитатели обзавелись собственным сленгом – это придавало всему происходящему яркий личный оттенок, контрастировавший со скучным бытовым унаследованием обыкновенного разговорного языка[45].

Один из координаторов по имени Макс – обладатель орлиного носа, кустистой бороды и ласковых, понимающих глаз, вышел на «сцену». На нем была флисовая жилетка и лыжная шапочка. Он постоянно как будто пожимал