Если честно - Майкл Левитон

заканчивались они комментированием и оценкой, собственно, текущей беседы. Но мне все это совершенно не казалось странным. Если разговор переставал мне нравиться, я мог просто молча уйти и никого этим не оскорбить.

Не устраивало меня, пожалуй, лишь то, что в ходе примерно каждого третьего сеанса кто-нибудь – либо сам «работающий», либо доброволец, играющий его в бытность ребенком – обязательно сворачивался на ковре в позе эмбриона. «Работающий» обыкновенно либо извинялся перед маленьким собой, либо давал ему те или иные обещания. Некоторые играли себя маленьких в колыбельке, а вокруг стояли другие участники сеанса, игравшие семью ребенка. Уж не знаю, как все остальные относились ко взрослому человеку, играющему на сцене младенца, но лично меня это несколько отталкивало и сбивало с толку.

У посещения семейных терапевтических сеансов в бытность подростком оказалось множество неожиданных побочных эффектов. К примеру, после этих сеансов я долго тщился заставить себя смотреть на окружающих как-то иначе, нежели чем на сосуды скрытой боли и страхов. Я думал о том, как выглядел бы наш мир, если бы боль светилась, если бы на первый взгляд можно было точно понять, страдает ли стоящий перед тобой человек и насколько именно. Одни напоминали бы восковые свечи, а другие – целые доменные печи. На иных, наверное, вообще было бы физически больно смотреть.

Домой из лагеря я вернулся с целым арсеналом новых манипуляционных схем, защитных механизмов, методов принятия и целых категорий искаженного мышления и заблуждений. Бесконечные лагерные рассказы о насильниках, нарциссах и провокаторах прилично пополнили мою энциклопедию лжи. Чем дальше, тем труднее становилось меня одурачить.

Правда или действие

Естественно, когда я вернулся в школу, все вокруг стали казаться мне еще более ненастоящими и внутренне несвободными, чем прежде. Помню, как-то раз я стоял неподалеку от площадки, на которой играли школьные музыкальные группы, и от нечего делать что-то втирал курившему рядом товарищу на тему того, что на самом деле происходило вокруг. Кивнув на стоявшего неподалеку привлекательного парня, я изрек:

– Взгляни вон на того парня. Только представь себе, сколько всего он скрывает! Подробности о своей семье, настоящее мнение о друзьях и девушках, с которыми он встречается… И мы никогда всего этого не узнаем, и никто не узнает. С ума сойти, да? Он столько всего никогда и никому не расскажет!

Несмотря на все мое презрение ко всем в школе, меня все же занимали мои товарищи по драмкружку. Многие из них были весьма харизматичны и талантливы, кто-то классно креативил на ходу, а кто-то превосходно танцевал. Меня тянуло к артистичным людям, поскольку они часто оказывались более честными в отношении собственных эмоций, словно их сценическое самовыражение склоняло их к открытости и в остальных аспектах жизни. Так или иначе, мое восхищение ребятами из драмкружка редко оказывалось взаимным. Чаще всего мне удавалось находить пару-тройку товарищей, которым все же нравилось проводить со мной время и которые искренне не понимали почти поголовной антипатии по отношению ко мне со стороны окружающих. Но даже эти люди в итоге все равно начинали отмечать ненависть, которую вызывало у многих упоминание одного моего имени, и общее чувство дискомфорта, сопровождавшее меня, куда бы я ни направил свои стопы. Один актер, который мне, между прочим, очень нравился, обычно сверлил меня настолько свирепым взглядом, что я просто старался не пересекаться с ним в одном помещении. Товарищ, познакомивший нас, как-то передал мне его слова: «Кое в чем надо все же отдать Майклу Левитону должное – он знает, что бесит меня, но никогда не устраивает по этому поводу сцен. В жизни не встречал никого, кто так же спокойно воспринимал бы мою неприязнь!»

– О, он заметил – как мило с его стороны! – без тени сарказма ответил польщенный я.

Как-то раз наш драмкружок отправился в поход. В первый же вечер я оказался в одной освещенной фонариками палатке со всеми товарищами, к которым питал наиболее теплые чувства. Мы стали играть в «правду или действие». Сам я никогда прежде не играл в эту игру, но был о ней наслышан и буквально сгорал от нетерпения – мне эта игра должна была подойти идеально и создать ситуацию, в которой все обязаны были честно отвечать на абсолютно любые вопросы. Драмкружковцев непросто было удивить, так что действия на кону были настолько унизительные, что выбирать их вместо правды было себе дороже. Это было для меня весьма удобно – я-то вовсе не рассчитывал на действия. О, напротив – я даже в какой-то момент влез с предложением и вовсе опустить часть с действиями и играть просто в правду.

– Может, поймете, наконец, что говорить правду весело, и станете так делать в обычной жизни, – добавил я. Ответом мне была тишина.

Вскоре пришел мой черед задавать вопрос, причем не кому-нибудь, а самому отъявленному ловеласу в кружке. Я стал прикидывать, что бы мне хотелось о нем узнать. Сначала я хотел спросить, способен ли он, по его мнению, быть самим собой на свиданиях с девушками, но передумал – я и так знал ответ. А вот чего я не знал, так это того, сколько предмет обожания всей женской половины школы на деле занимался сексом. Мне важно было не столь число, сколь его собственные чувства на этот счет – мне хотелось, чтобы он поделился с нами чем-то личным. Итак, я спросил его, со сколькими девушками у него был секс, с какой из них ему больше всего понравилось и почему.

Палатка буквально взорвалась возражениями на тему того, что о таком спрашивать нельзя.

– Так ведь правда или действие, – фыркнул я. – Вся ведь соль как раз в том, что отвечать нужно на любой вопрос!

Собравшиеся упорно продолжали требовать изменения вопроса.

– Да что не так-то с моим вопросом? – поражался я. – И вообще, с каких таких пор в «правде или действии» есть запретные темы?[46]

Тут сам сердцеед отмахнулся от протестующих и сказал, что все нормально. Показушно задумавшись, он насчитал двадцать девушек. Трудно было сказать, говорит он правду или все же привирает в ту или в другую сторону. Больше всего ему, по его словам, нравился секс с его нынешней девушкой – ожидаемые, в общем-то, слова.

– Потому что… – призадумался он, отвечая на последнюю часть вопроса. – Она умная. И веселая.

Я прыснул и безмерно удивился тому, что никто не поддержал мой смех над такой явной жалкой и бессмысленной попыткой уйти от ответа.

– Да ладно! – воскликнул я. – Это не ответ! Ты серьезно не можешь сказать, почему тебе нравится секс с твоей девушкой? Ты даже в «правде или действии» шифруешься!

На меня снова принялись орать, голося наперебой, что-де он и так снизошел до ответа на такой