Если честно - Майкл Левитон

таковым быть.

Поскольку такие интервью редко затягивались надолго, у меня оставалась уйма свободного времени, которое я обыкновенно посвящал писательству и музыке. Я все еще продолжал сочинять рассказы, показывать лучшие из них отцу, получать его рецензии и выслушивать отрицательное мнение по поводу каждого из них.

В какой-то момент, когда я был еще на первом курсе, один из моих рассказов папе вроде как понравился, однако он так и не сказал мне, чем именно. Видимо, выражений, подходящих для положительных отзывов, в его словарном запасе было существенно меньше. Сам же я никак не мог взять в толк, почему этот рассказ понравился ему больше предыдущего – они, честно говоря, мало чем принципиально отличались. Я даже задумался о том, так уж ли сильно его мнение выделяется на фоне мнений окружающих, и о том, не крылась ли причина его благосклонности всего лишь в том, что этот рассказ он сел читать в хорошем настроении.

Мы с ним даже говорили об этом потом по телефону. Я тогда напомнил ему о том, как в бытность мою еще ребенком он сам призывал меня в вопросах самооценки не отталкиваться от его мнения.

– Мне вот нравятся многие из тех рассказов, что ты забраковал, – сказал я. – Назвать этот лучшим лишь потому, что он тебе понравился, было бы лицемерием.

– Логично, – ответил отец. – Мое мнение не должно иметь никакого значения. Кому, в конце концов, вообще есть дело до моих мыслей?

Я начал учиться играть на гитаре, укулеле и фортепиано и даже писать собственные песни. Я с переменным успехом клал свои печали на музыку и бренчал на укулеле, устроившись где-нибудь на кампусе, изливая свои песенные ламентации в уши небольших групп зрителей, состоявших, как правило, как раз из тех, кто служили причинами моих горестей. Я пел что-то в духе: «Одни чтят тайны, а мне интересно. Они любят занавес, а вовсе не пьесу». Окружающих мои песни, как правило, смешили, и они явно не понимали, что речь в песенках шла как раз о них. Возможно, все дело было в веселых и легких звуках укулеле, смягчавших жесткий текст. Даже когда я открыто начинал со вступления вроде: «А вот эта – про всех вас», они все равно смеялись, словно были убеждены, что я так шучу.

Однако теперь, помимо привычных способов, я мог утешаться музыкой, пением и написанием текстов. Доутешался до того, что как-то незаметно и случайно стал по ходу дела неплохим музыкантом.

Другая версия событий

Как-то раз, когда я был дома на летних каникулах, маме позвонили из моей школы – меня приглашали на неофициальную встречу выпускников из начальной школы. Я никогда раньше о таком не слышал. Встречу организовала у себя на заднем дворе моя бывшая одноклассница, которую я совершенно не помнил – как оказалось, вдобавок ко всем номерам, сохранившимся в ее собственном старом ежедневнике, она обзвонила и те, что нашла в школьном списке учеников шестого класса того года. Было просто донельзя странно видеть смутно знакомые с детства повзрослевшие лица товарищей, словно нарисованные на воздушных шариках, которые потом надули посильней.

Роберта я узнал тут же – его большая голова и круглое, довольное жизнью лицо совершенно не изменились за прошедшие годы. Он сказал, что рад меня видеть, чем знатно удивил – я и не думал, что он меня вообще вспомнит. Более того, он сказал, что, узнав о встрече, надеялся, что увидит на нем именно меня. Как выяснилось, он хотел рассказать мне его версию событий, произошедших с нами много лет назад.

– Всегда рад послушать чужую версию событий! – ответил я. – Да только обычно никто со мной ею не делится.

Девятнадцатилетний Роберт с удовольствием поведал мне о том, каким странным я был в детстве. По его словам, я постоянно ныл по поводу их с ребятами игр и разговоров. Когда они начинали по очереди отпускать шуточки по поводу мам друг друга, я начинал плакать.

– Причем ты совершенно не смущался! – добавил Роберт. – Ты вел себя так, словно нам следовало преспокойно продолжать разговор, пока ты рыдаешь неподалеку! Мы не знали, что делать и обычно просто убегали!

– Да, вполне на меня похоже, – согласился я.

– А потом ты поднимал эту тему при следующей встрече и пытался нам объяснить, почему та или другая шутка задела твои чувства, и нам снова приходилось от тебя скрываться! – теперь Роберт уже мог над этим посмеяться. – Да, с тобой тяжко было дружить, – добавил он, – но мы честно пытались!

Я в ответ рассказал ему о том случае, когда он обвинил меня, что я ковыряюсь в носу – эту историю он не помнил. Когда речь с моей подачи зашла о мистере Гельмане и миссис Джонсон, стало ясно, что больше всего Роберт хотел поговорить со мной именно об этом.

Он объяснил мне, что они с друзьями жили далеко от школы и им приходилось добираться на занятия на автобусе, и что пока я спокойно выходил из дома в половине восьмого, им приходилось регулярно вставать в пять утра. Учителя невзлюбили их с первого взгляда, задолго до того, как я перевелся к ним в третий класс. Он рассказал мне о неприятностях, которые им с Мануэлем тогда приходилось пережить дома, и как больно было им на этом фоне выслушивать обвинения в том, чего они не совершали.

– Помню, ты пытался нас защищать, – сказал Роберт. – Хоть ты и был с виду слезливым ботаником, но не боялся спорить с учителями на глазах у всего класса. Стоило им начать к нам прикапываться на людях, как ты тут же начинал рыдать и отчитывать их сквозь слезы. Это было нечто! Ты даже толком не был нам другом, но все равно защищал нас!

– Не совсем так, – вздохнул я, расстроенный необходимостью разочаровывать парня. – Если бы я узнал, что вы совершили что-то противозаконное, я бы вас сдал без раздумий.

Роберт нахмурился:

– Серьезно?

– Абсолютно. Я был предан не вам, а одной лишь истине.

Роберт покачал головой и отвернулся в смятении. Мы словно вновь вернулись в детство.

Все будет хорошо

Летом 2000-го года я вернулся домой на каникулы. То был первый мой вечер дома, а до четвертой поездки в семейный лагерь оставалась еще неделя. Я играл на пианино и вдруг услышал, как наверху громко хлопнула дверь. В нашей семье бывало всякое, но дверью не хлопал еще никто и никогда. Потом я слышал, как Мириам наорала на маму – больше никого дома не было. Через минуту на лестнице показалась мама.

– Что случилось? – спросил я.

– Э-э-э-э-э… Так, ладно, – начала мама. Я никогда еще не видел ее настолько сбитой с толку. Я интуитивно понял, что лучше присесть, и мы с мамой опустились на диван.