Белая эмиграция в Китае и Монголии - Сергей Владимирович Волков

в конную атаку. Бароновцы снова были встречены свинцовым ливнем и ударами на картечь. Они отхлынули. А красные бросились с криками в контратаку и снова легли у унгерновских позиций.

Начался день: бой продолжался беспрерывно. Накалялись орудия, жгли руки винтовки, взмыленные лошади тяжко и с шумом поводили втянутыми боками. Конные атаки производились на сопки, в лощины, лошади скакали по кочкам, взбирались на кручи, и некоторые сотни не слезали с коней. К красным же все время подходили новые подкрепления, и силы их превосходили унгерновцев уже в десяток раз.

Вечером барон заявил:

– Плевать, морду красным мы расшибли, но драться больше не будем. Не для чего, нам нужно идти спешно на Верхнеудинск, – и приказал развести по всему фронту костры на десять человек один.

С треском запылали лиственичные головешки, заревом осветилось все темное пространство, и унгерновской позиции, казалось, не было конца.

А в это время Азиатская дивизия уже переменным аллюром шла по Тункинскому тракту на Верхнеудинск. А в одной из зеленых, пахучих дикими травами и цветами лощин, верстах в полутора от красной позиции, была вырыта братская могила, где были навеки зарыты 30 боевых соратников. Из них было 18 офицеров. Над могилой чернел крест. Сотни проходили мимо нового кладбища, и ночную тишь резала команда:

– Смирно, равнение направо, господа офицеры!

Дивизия отдавала почившим навеки боевым товарищам военный долг: честь и печаль. Раненых было более 80 человек: тяжелых – с ранами в живот, грудь, в лицо – и легких. Дивизия не имела тыла, кругом были красные, но везти за собой раненых она не могла. Их положили на монгольские арбы, запряженные быками, и отправили в направлении Ван-Курена без охраны, так как бойцы были все на счету. В числе тяжело раненных везли младшего урядника Глеба Лушникова из Троицкосавска, георгиевского кавалера японской войны, который, несмотря на преклонный возраст и богатство, поступил в дивизию добровольцем. Он был ранен в живот. Раненые не доехали до Ван-Курена. По дороге на них напали красные и всех до одного человека перерубили.

Унгерн спешно шел к Верхнеудинску. К вечеру дивизия спешилась у верстового столба, на котором было отмечено, что до заветного города оставалось всего 60 верст. И в этот момент к барону подскакало несколько крестьян из ближайших деревень, сопровождаемых разведчиками-бурятами. Унгерн отошел с ними в сторону, и крестьяне поведали ему горькую правду: все Забайкалье находится в руках красных и об атамане Семенове ни слуху ни духу.

Унгерн был поражен и взбешен. План его общей операции с атаманом Семеновым рухнул. Свистел ташур в бароновских руках, когда он подходил к дивизии и бил им себя по сапогу.

– По коням! – резко бросил он, круто свернул с дороги на Верхнеудинск и рысью повел утомленную дивизию на разбитых лошадях на юго-запад – в Урянхайский край.

* * *

Настроение у Унгерна резко изменилось. Он стал зол, как лютый цербер, смотрел на всех зверем, и говорить с ним было опасно. Каждую минуту вместо ответа можно было получить в голову ташур или быть тут же выпоротым.

Экзекуции над офицерами стали эпидемическим явлением, шла ежедневная порка, избиения, и страх обуял всю дивизию. Никто не был уверен за свой следующий час, а барона офицеры стали бояться как чумы, черной оспы, как сатаны. На него боялись смотреть, и, когда он приказал одному из обозных чиновников приехать и дать справку, последний настолько был перепуган таким свиданием, что заседлал коня и убежал в тайгу… и пропал.

Обстановка становилась невыносимой, и уже стали поговаривать, что барон потому зверствует, что хочет перейти к красным. Дивизию одолевали мрачные фантазии, и с таким моральным фундаментом поход в неведомый Урянхайский край никому не улыбался. А Унгерн продолжал бесноваться, надеясь на то, что Монгольским полком командует его ординарец Ачаиров, а неграмотный бурят Галданов «заворачивает» дивизионом, и потому он гарантирован от каких-либо выступлений со стороны офицеров. Его отношение к последним было хуже, чем к врагам, и барон сменил бурят «пастухов у табуна» скота и вместо них поставил пастухами офицеров, например провинившихся за то, что у одного верблюд ноздрю порвал, у другого уздечка была не в порядке и т. п. С длинными бичами гнали офицеры скот, и это была такая неприятная для всех картина, что смеялись лишь «квазимодо» Бурдуковский, их начальник, да палачи Перлин и др. Бурдуковский же грубо издевался над подчиненными офицерами, лично наказывал их, несмотря на то что среди последних был командир конно-горной батареи царского времени, заслуженные капитаны и поручики. Но такова уже подлая человеческая натура, а потому и здесь нашелся среди офицеров доносчик, штабс-капитан Мысяков, бывший студент Казанского университета, за свою шпионскую работу назначенный помощником… Бурдуковского. Дивизия глухо роптала, у забитых террором людей стало просачиваться наружу возмущение, и настроение всех представляло пороховую бочку, у которой фитиль еще не подожжен. Едва поднималось солнце, как дивизия уже выступала в поход, а барон продолжал еще час-другой спать и уже после нагонял части. Коменданты же должны были ехать в версте от хвоста дивизии и наблюдать за отстающими.

Однажды вечером барон приказал отправить в разведку двух бурят и забыл об этом, а когда утром нагонял дивизию, то встретил этих бурят позади колонны. В этот момент дивизия остановилась и поджидала барона. Комендант есаул М. сидел вместе с группой офицеров и вел наболевший разговор об озверении начальника дивизии.

К офицерской группе подскакал казак и доложил М.:

– Г-н есаул, вас начальник дивизии требует.

Это было уже опасно, это грозило поркой или расстрелом. Есаул встал, поставил револьвер на боевой взвод и сказал громко:

– Если барон меня сейчас ударит – застрелю!

Офицеры сумрачно молчали.

Есаул М. поскакал навстречу барону. Верстах в четырех от дивизии, на дороге, стоял барон и с ним дежурный офицер подполковник Титов. Увидя скачущего М., барон демонстративно засучил рукав. Есаул увидел эти жуткие приготовления, круто осадил лошадь, вынул из кобуры револьвер, заложил его за пояс и легкой рысью стал подъезжать к Унгерну.

– Слезай с коня! – крикнул барон и вырвал у есаула повод.

М. слез.

– Ложись! – приказал Унгерн.

Есаул побледнел, задрожал и пронзительным голосом сказал:

– Ваше превосходительство, довольно! Я не позволю себя бить… Довольно издеваться… Я офицер царской армии, а не ваш холуй… Я не позволю! – И есаул взялся за ручку револьвера.

Барон пристально посмотрел на офицера, кинул ему повод и бросил возглас:

– Ишь разжалобил! – поставил коня на дыбы, начал бить его ташуром… и помчался.

За ним бросился дежурный офицер. М. остался