Припади к земле - Зот Корнилович Тоболкин

друг не сердится на него за Федяню.

- Ему бы лучше остаться, – подавив вздох, сказала Мария и стала поспешно одеваться.

- Ну, что ж, – с упрёком взглянув на неё, круто переменил своё решение Прокопий. – Останусь... Мутит меня... – и, не дожидаясь, когда разойдутся гости, пал на кровать.

На голбце чуть слышно всхлипывал дед Семён. Душно чадила лампа. Трещала тесьма, высасывая последние капли керосина. Катя убрала со стола и, присев на краешек кровати, склонилась над парнем. Он почувствовал на губах солёное.

- Ну, что ты? Ну, что? – не понимая, отчего она плачет, шептал Прокопий.

Семилинейка потухла, злобно прошипев что-то. Слёзы утихли.

...Идя в кузницу, Гордей встретился на мосту с Дугиным. Перебросились несколькими словами. Отводя в сторону неправедные глаза, Михей попросил:

- Ты за Федьку-то не держи на меня зла! Выдрал бы его, да не осилю.

- Помогу, – хмуро кивнул Гордей. – Проучить не мешает.

И они завернули в конюховку.

- Вы на дверях постойте, – велел он Михею и Коркину; сняв зипун, взял вожжи и пригласил: – Иди ко мне, Фёдор!

- Бить хошь? Смотри, как бы без бороды не остался!

- Ты ишо грозишь? – свернув парня жгутом, сдёрнул с него штаны и стал драть за всё позорище, приговаривая: – За голову, за костыль. За ворота... За голову, за костыль, за ворота.

Федяня дико взвыл от стыда и унижения, рванулся, но погас в могучих руках кузнеца.

- Довольно? – спросил Ямин. – Ну, гуляй, да мотри, без фокусов.

Провожаемый хохотом мужиков, парень ринулся на улицу, схватив по пути по подзатыльнику от отца и от Коркина.

Он не появлялся в селе до весны.

Сазонов вызвал в сельсовет Дугина, велел ему сменить у старика ворота и восстановить вывороченный частокол. Отцу помогал Ефим. Долгое время они не знали, куда девался Федяня.

Глава 12

По утрам в Совете было пусто. Сазонов любил эти часы тихого уединения. Надев на нос очки в круглой металлической оправе, он доставал книжку и, забыв обо всём на свете, читал, пока высокое шаткое крыльцо не скрипело под тяжестью чьих-либо ног. Первою обычно приходила Варвара Теплякова. Заслышав её шаги, Сазонов поспешно прятал очки, скрывая близорукость, появившуюся от неумеренного чтения. Варвара давно приметила в председателевом столе тёмный кожаный футляр, но, зная, что он стыдится при посторонних носить очки, не подавала вида.

Кроме книг у Варлама была ещё одна слабость. Она особенно привлекала Варвару, видевшую в этом отдалённое сходство с Логином. Отдыхая, Сазонов брал в руки нож или пилку и резал что-нибудь из дерева. Варвара часто любовалась его изделиями, но для порядка ворчала, убирая стружки, хотя и испытывала при этом удовольствие не меньшее, чем при стирке пропитанных красками рубах мужа.

Сазонов и на этот раз достал из-под лавки обожжённую палку, которую сделал для деда Семёна, и принялся полировать её фетровым лоскутком. Палка напоминала по форме ружье, ствол которого упирался в землю. У приклада тщился выстрелить маленький бородатый человечек, и хоть ружье было великовато, он не унывал и тянулся к спусковому крючку.

- Опять мастерскую открыл? – с притворным недовольством потянула носом Варвара: пахло лаком. – Ни дома, ни на работе покою от вас нет.

- Доделываю, – виновато сказал Сазонов. – Мне бы Дугина вызвать...

Варвара с неохотой вышла. Ей хотелось присутствовать при завершении председателева художества. Это всегда самый желанный момент. Но, привыкнув к повиновению, она вздохнула и направилась к крестовому под железной крышей дому Дугина.

- Жёнка-то хворает? – открыв калитку и медленно переступая по тугому дворовому настилу, спросила Варвара.

- Хворает, боль моя! Чем токо не лечил – всё без толку...

- Видно, так лечил...

- Дак как же – и к дохтуру возил, и прогревания делал – один ляд...

- Приведи ко мне, живо на ноги поставлю.

- Комсомолец мой не велит. Ослушаться боюсь: как бы власти не придрались. Враз должности лишат.

- Пужлив больно! Уж не подсмотрел ли кого?

- Я бы не прочь, да ведь мужик у тебя... а то хоть сегодня...

- Не про тебя, – нахмурилась Варвара и перевела разговор. – В Совет иди. Председатель зовёт.

- Ты, бывает, не знаешь зачем? – он побаивался, когда его вызывали в Совет.

- Мне не докладывали.

- Приду. Из района, случаем, никого нет?

- Кажись, никого.

Ефим сидел у изголовья матери, третий год не поднимавшейся с постели. В лютый мороз Михей послал её за сырником к Волчьему буераку. Лошадёнка попалась норовистая, необъезженная. На обратном пути, выбившись из сил, стала, и Клавдия промаялась с ней допоздна.

Кое-как добравшись до дому, слегла и больше не вставала: ноги отнялись. И без того нелёгкое житьё женщины стало невыносимым. «Натрескается и лежит день-деньской!» – попрекал её Дугин. Вставал он, как правило, с левой ноги. Долго и неотвязно костерил сыновей. Ефим затравленно огрызался, мотая головой под увесистыми тычками отца. Федяня в такие минуты исчезал. С возрастом сила у сыновей прибывала, убывало терпение, оставалась неприязнь, которая грозила перейти в ненависть. Федяня уже не один раз давал отцу сдачи. Ефим на это не решался. Зато на словах был резок и нередко пугал отца своими высказываниями.

- Кулачина ты скрытый! – распаляясь, кричал он. – Дождешься, что заявлю на тебя!

- А про что? – щурил длинные глаза Дугин. – Факты у тебя какие?

- А кто хлеб в яме гноил? С белыми по лесам кто скрывался?

- А кто не гноил? – спокойно возражал Дугин. – Да и с белыми полдеревни связаны были. Совецка власть всех простила, Алёха!

- Про всех не знаю, а тебя зря простила! Ты всё такой же кулак.

- Ну, это ты врёшь, Алёха! Я честный колхозник! А сын у меня комсомолец. Не зря же мне ключи от всего колхозу доверили! – убеждая то ли себя, то ли Ефима, раздумчиво почёсывал сломанную переносицу Дугин.