Припади к земле - Зот Корнилович Тоболкин

Чем искреннее был он в своих стремлениях, тем недоверчивее и замкнутее становились они, обижая его подозрительностью. Их память стойко восставала против его тоски. Чтобы заглушить эту проклятую тоску, он готов был головою биться о стену, не умея отыскать лаза в темноте.

Вот и ныне заглянул он к Ямину не скандалить. А перешагнул порог – сорвался, наговорил того, о чём забыть хотел.

Так вот и с другими получается.

Не потому ли одиночество всё крепче сжимает его своими клещами, хоть он и не должен быть один, и ненавидит оставаться один. Но одиночество пришло, и Сидор бессилен против него.

Рядом жили люди, с которыми он мог сойтись и держать совет, но гордость не позволяла.

Кто он? Неграмотный, тёмный мужик, которого волной выхлестнуло на поверхность. Сазонова он недолюбливал за его деликатную иронию, Камчуку не доверял.

Были ещё Фёкла и Науменко. Но с кем из них можно посоветоваться, поделиться сокровенным?

Науменко пил, а Фёкле и самой несладко приходится. Тоже одна: недавно дитёнка схоронила.

Оставалось положиться на самого себя.

Не полагаться же во всех случаях на Сазонова. Ему что? Он человек временный.

- Каждый сам по себе, – повторил Сазонов. – А надо бы наоборот. – И рассмеялся, встряхнув светлыми прямыми волосами. Смеялся он редко, но завлекательно: как ребёнка слушать хотелось. – Спешим, под ноги взглянуть некогда. – Потому и с дороги часто сбиваемся.

Сидор допил чай, успокоился.

- Согрелись? Я же говорил: чай лечит от всех болезней! На себе проверил, – похвалился Сазонов и вдруг вспомнил: – Я что хотел спросить вас... Вы к Ямину-то зачем заходили?

- Да так, по пути завернул.

- А – а, это хорошо. Подружились, значит? А мне говорили, что вы в ссоре...

- Тебе-то что?

- Просто интересуюсь. Ямин по-своему человек замечательный. Сейчас он на перепутье. Любой неосторожный шаг отпугнуть его может. А терять такого человека нельзя. Колхозу нужен.

- Знаю, что нужен.

- Значит, вы к нему заходили с добрыми намерениями?

Сидор помолчал.

- Ну как, отогрелись?

- В жар бросило.

- Теперь полежать надо. Ложитесь на мою кровать. Я кое-куда схожу. Вернусь утром.

- Ты как знаешь, что к Ямину я заходил? – спросил Пермин.

- А я за дверью стоял, когда вы... беседовали, – выходя, ответил Сазонов.

Грохнув по столу кулаком, Пермин уткнулся в ладони и долго и неподвижно слушал, как трепещет на виске неспокойная жилка.

Глава 11

Недавно отелилась Чернуха. По нескольку раз в ночь Гордей выходил в пригон проведать её. Телёнка отсадили и держали в избе. Чернуха звала его протяжно и жалобно. Но стая была холодной.

Забот прибавилось. Стало веселее: дожили до нового молока. Но дойка была сущим мучением. Чернуха лягалась, бодалась, не стояла на месте. Да и соски её, тугие, короткие, выскальзывали из заскорузлых пальцев, более привычных к кувалде. Берясь за подойник, Гордей терялся и хмурил лоб. Вот и сейчас, выйдя во двор, он пожалел о том, что не послал вместо себя Прокопия.

Выбравшись из конуры, глухо уркнул Китай.

- Ты чего, потник старый? Кошку во сне увидел?

Привыкший к негромкому решительному голосу хозяина, пёс обиженно смолк: вот, мол. В кои-то веки собрался поворчать и то запрещают.

- Пода-аааайти страннице! – шаловливо пропел из-за плетня страшно родной, с лёгкой картавиной голос. Отшвырнув подойник, Гордей взвился через плетень.

- Сана! Ты одна?

- Тебе одной-то мало?

- Ну, удивила! Ну, порадовала! – он привлёк Александру, но, заметив, что жена морщится, хватился. – Сдуру-то всё позабыл! У тебя, поди, швы не срослись?

- Ну так что? Из-за их век не обниматься? – с притворной хмурью возразила женщина. Она была хороша той неброской красотою, которая не вянет от невзгод, не тускнеет от времени – красотою сердца. – Стосковался?

- Так стосковался, что слов нет...

- Плохо ищешь, а то бы нашёл.

- Слова-то, может, и найду, да язык не слушается. Тоже, одурел от радости...

- Бедный ты мой! Замаялся со мной!

- Мне какая маета! Тебе больно! Не хворала бы ты, лебёдушка моя! – осторожно подняв жену на руки, Гордей спрятал у неё на груди большое бородатое лицо. В этот миг он казался Александре слабым и беспомощным.

- Не буду! – как будто это от неё зависело, с серьёзной торжественностью обещала Александра. Услышав, что в сенках отворяются двери, торопливо попросила: – Пусти меня, медведушко!

- Где подойник? – спросил из сеней Прокопий. – Я бы Чернуху подоил.

- Да ты без меня не шибко горевал! Помощников полон дом.

- Мама! – вспыхнул радостью Прокопий, но тут же погасил её при отце, которого стеснялся. – Неуж пешком?

- Не пешком – на крыльях летела, сынок! Волки и те не угнались.

- Гнались? – в голос спросили отец и сын.

- Было дело. Ладно, Пермин отпугнул.

- Как же ты, мама? – упрекнул Прокопий.

- Пермин не подвёз? – насупился Гордей.

- Сама отказалась. Феша в школе?

- Там, – пряча восторженную улыбку: «Бедовая у меня мама!» – ответил Прокопий.

- Сходи за ей, Проня! Вся душа по вас выболела! – повернувшись к мужу, потребовала: – Давай подойник! У Чернухи молоко текёт...

Корова, скосив диковатый тёмно-синий глаз, замычала.

- Узнала, Чернушенька? Ах ты, кормилица моя! Продаивали её?

- Старались, – мысленно сравнивая свои потуги с лёгкими точными движениями рук жены, отвечал Гордей. Тугие розовые соски со свистом выпускали секущие иссиня-белые струи, гремевшие о стенки подойника.

- Ну вот, – поднялась Александра, – один горюет, семья воюет...

В школе шли уроки. Один Венька Бурдаков, выставленный за шалости, слонялся в коридоре. Прокопий заглянул в класс и, покраснев, тотчас спрятался за дверь. У доски что-то объясняла учительница, тайная присуха его.

- Заходи, Проня! – выглянув,