Припади к земле - Зот Корнилович Тоболкин

- Испужался, хвастун! – съязвила Шура. – А ишо переплясать хотел! Где тебе, заморышу!

- Мне-то? Ах ты, шаньга морковная! – обиделся Федяня и снова зачастил сапогами, смазанными дёгтем.

Они долго носились, не уступая один другому, выказывая всё, на что были способны, пока Шура не остановила их, наполнив стопки.

- Ишь, допахались! Гармониста пожалейте!

- Гармонист не износится, а сапоги могут, – перевёл дух Федяня.

Ты пляши, ты пляши, Ты, пляши, не дуйся! Если жалко сапоги, То поди разуйся!

- Оставила за собой последнее слово Катя.

- Ум-морила! – вытирая покрасневшие щёки вышитым дарёным платочком, выдохнул парень. – Ну, не будем ссориться! Нам добра не пережить! На-ко подарочек от меня! – Он выкинул из кармана всё того же полушубка кашемировый платок с кистями и ситцевый отрез.

- Мне бы экий-то! – искренне позавидовала Шура, сроду не носившая ничего, кроме посконного платьишка.

- Своего дарильщика заведи! – ударил усмешкой Федяня. – На даровщину-то много вас... А я один...

- Пришёл – будь гостем, Фёдор! – прикрикнул дед Семён. – Гостю у нас угол красный и чарка с краями.

- Не вижу! Ну вот, так-то лучше! – принимая стакан, проговорил Федяня. – Да дружков моих не обнесите! Проходи, ребята!

Когда пить стало нечего, он вывел Прокопия во двор и, обняв его, пьяно пожаловался:

- Катерина-то сторонится меня! А разве я других хуже? Нет? То-то. Девки знают толк... Мне отбою нету от их.

- Ты мне друг, Федьша? – внушительно спросил Прокопий. Он тоже был пьян.

- По гроб жизни!

- Тогда не обижай Катьку.

- Ух ты! Тоже втюрился! Ну и зазноба! Двоих присушила!

- Не тронь! Понял?

- Не трону, но имей в виду я от её просто так не откажусь. Ишо поглядим, чей верх окажется!

- Дурило ты! – рассердился Прокопий и, сбросив с себя его руку, ушёл в избу.

- А, ты так? Ну, я те сделаю!..

В горнице – дым коромыслом. Бешено крутилась цветная карусель пляшущих. Стонал, прогибаясь ходивший ходуном пол. Подслеповато мигала лампа, в тусклом свете которой корчились чёрные лики святых, с завистью глазевших с божницы. Кровать подпрыгивала на скрюченных рахитичных ножках, пока на неё не уселась Мария, спрятавшись за занавеской. Кто-то, уткнувшись в помойное ведро, выворачивал нутро, Шура поливала ему на голову. С шестка тоненько сыпалась зола.

- Эт-то грррандиозно! – тонким голосом выкрикивал Иван Евграфович. – Только через сто лет поймут моё значение! Ясно?! Не раньше!

- А меня не будет! – почему-то радуясь, что не доживёт до этого часа, торжествующе прокричал в жёлтое волосатое ухо учителя дед Семён. – Не будет, и всё! Живите, как хотите! Я, брат, на том свете хохотать буду.

- Как говорю, так пишу! Понял? Всякому по зубам... Это великий, величайший поворот ума и совести... Потомки благодарить будут... И назовёт меня всяк сущий в ней язы-ы-ык...

- И верно, что сучий! – хихикнул старик.

- Шире, грязь! – дико выкатил длинные карие глаза Федяня, расталкивая окружающих. – Я... я плясать буду... И всех вас... это... через колено!

- Не сразу! – Прокопий отставил гармонь, насмешливо повёл вокруг глазами, начиная загораться драчливым азартом. Неуёмная молодая сила рвалась наружу.- Поостынь малость!

- Вот я вас, курчата бесклювые! – рассердился дед Семён и замахнулся посошком. Перехватив его, Федяня хрястнул о колено и кинул обломки на стол.

- Фёдор! – изумился старик неслыханному глумлению над собой. – Ты что это сотворил, окаянный?

- Я вас всех... сквозь сито! – рявкнул Федяня и начал расшвыривать тех, кто попадал под руку.

- Во! – бормотал учитель. – Как говорю, так...

- Ты над кем галишься? – тучей потемнел Прокопий, шагнув к драчуну. – Ты надо мной попробуй!

Его удерживали девчата, Ефим; Федяня схватил пустую бутыль, через головы обрушил её на Прокопия. Из-под неё чиркнули две кровяные ниточки.

- Уходи, сволочь! – бледный, с ножом в трясущейся руке подступил к брату Ефим. – Решу!

- Симко! – опешил Федяня. – На родного брата?

Ефим замахнулся.

- Симка! Симушко! – пронзительно завизжала Шура, повиснув на его руке. – Одумайся!

- Вон! – заслонив собою Прокопия, откинувшегося без чувств, выкрикнула Катя. – Вон отсюда. Поселенец!

- Так! – нехорошо скривил губы Федяня. – Я, ка-ааанечно, уйду, раз просишь, но знай: будут у тебя ворота смолёны, а окна биты! Брысь, курвы! – рявкнул он на девок, и вся ватага вывалила на улицу.

- Где ты, силушка моя? – сокрушённо качал седым пухом Семён Саввич, подбирая обломки костыля.

- Убью! – ревел Ефим, пытаясь освободиться от оцепивших его рук.

Смертельно обиженный старик кое-как добрался до голбчика. За окном, снимая с пяты большие ворота, улюлюкали парни.

- Пойду я, – озираясь по сторонам и ничего не понимая в происходящем, сказал учитель, его никто не удерживал.

- Пронечка! – трясла гармониста Мария. – Очнись! Очнись, милый!

- Пусти! Пустите! – оттеснив её, Катя приподняла окровавленную голову парня, влила в рот брусничного сока. Он медленно открыл глаза, пошарил руками. Ничего не обнаружив, вскочил:

- Гармошка где?

- Цела твоя гармонь! Цела, не беспокойся! – снимая с кровати гармонь, сказал Ефим. – А за удар он ответит. Не я буду.

- Голова-то как? – спросила Шура.

- Вся в шумах. Нескладно вышло у нас... Пойду я.

- Куда ты? Спьяна убить могут! – загородила дорогу Катя.

- Это ты зря, – возразил Ефим. – И пальцем не тронут. Сам пойду провожать.

- Раньше смелость-то надо было показывать! После драки кулаками не машут.

- Сказал: за удар ответит...

- Выговор по комсомолу запишешь? А ему наплевать!

- Пустое говоришь, Катерина! Мы сами разберёмся! – осадил Прокопий.

- Тогда пошли, Пронь, – обрадовался Ефим, видя, что