Моя жизнь. Записки суфражистки - Эммелин Панкхёрст

волнение. Место собрания было оцеплено констеблями, а в самом зале несколько полицейских стенографически записывали все то, что говорилось с ораторской трибуны. Среди собрания раздался крик, что идет полицейский комиссар, чтобы арестовать нас. Но он лишь принес известие, что разбирательство дела отложено до следующего утра.

В наши планы совсем не входило так рано явиться на отложенное разбирательство дела, и я поэтому послала в полицию вежливое заявление, что мы будем к ее услугам в нашем главном штабе, Клементс-Инн, № 4, завтра в 6 часов вечера. Быстро последовал вслед за этим приказ о нашем аресте, произвести который предложено было инспектору Джарвису. Это он оказался не в состоянии исполнить, ибо мистрисс Драммонд последний день своей свободы посвятила своим личным делам, тогда как моя дочь и я удалились в другую часть Клементс-Инн, представляющего собой громадное здание, в котором легко запутаться. Здесь, в садике на крыше частной квартиры Петик Лоуренс, мы провели весь день, занятые, под нежной синевой осеннего неба, нашей работой и приготовлениями к долгому отсутствию. В шесть часов мы спустились вниз, не заставила себя ждать и мистрисс Драммонд; ждавший нас полицейский чиновник прочел приказы об аресте, и мы все отправились в кэбах в управление на Боу-Стрит. Для разбирательства дела было слишком поздно. Мы потребовали освобождения на поруки, но властям отнюдь не хотелось допустить наше участие в «натиске», к которому мы возбуждали, и потому нам пришлось переночевать в полиции. Всю ночь я пролежала без сна, думая о сценах, которые в это время разыгрываются на улицах.

На другой день утром, в битком набитом зале моя дочь провела свое первое судебное дело. Она получила диплом юриста, но так как женщин не допускают в Англии к юридической практике, ей не пришлось выступать на суде, не считая тех случаев, когда она говорила в роли обвиняемой. В данном случае она решила совместить обе роли – обвиняемого и защитника, и вести дело за нас трех. Она начала с того, что потребовала от судьи передать наше дело на рассмотрение суда присяжных. Мы давно уже хотели перенести дела суфражисток на рассмотрение независимых граждан, так как имели все основания полагать, что чиновники полицейского суда действуют согласно прямым указаниям тех самых лиц, против которых направлена наша агитация. В суде присяжных нам было отказано; но после предварительного допроса судья согласился отсрочить разбирательство дела на неделю, чтобы мы могли к нему приготовиться.

21 октября процедура была возобновлена, причем зал оказался переполненным не менее, чем в прошлый раз; за особым столом теснились репортеры газет: широкую огласку получил тот факт, что мы вызвали на судебное разбирательство двух членов кабинета, которые были очевидцами сцен, имевших место в ночь с 13 на 14 октября. Первым у скамьи, предназначенной для свидетелей, появился Ллойд-Джордж. Кристабель довольно долго расспрашивала его о смысле и значении слов «произвести натиск»; ей удалось привести его в большое смущение, а обвинение против нас представить неосновательным. Затем она подвергла его допросу о наших речах, которые он слышал в Трафальгар-Сквере, и допытывалась у него, уловил ли он тогда хотя малейший намек на разрушение собственности или применение насилия. Он соглашался, что речи были умеренны, а толпа вела себя спокойно и соблюдала порядок. Тогда Кристабель вдруг спросила: «На митинге, не правда ли, не слышно было выражений, столь же способных подстрекнуть к насилию, как совет, данный вами в Сванзи, а именно, чтобы женщин беспощадно выбрасывали с ваших собственных митингов?» Ллойд-Джордж весь переменился в лице, но ничего не ответил. К нему на помощь поспешил судья. «Это совершенно неуместный вопрос, – заявил он. – То было частное собрание». На самом же деле, это был публичный митинг, и Кристабель сказала это. – «То был в известном смысле частный митинг», – настаивал судья.

Ллойд-Джордж принял вид величественного возмущения, когда Кристабель спросила его: «Не получили ли мы поощрения поступать таким образом именно от вас и от ваших коллег?» Ллойд-Джордж закатил глаза и ответил: «Я буду очень удивлен, мисс Панкхёрст, если услышу это от вас».

«Разве неправда, – спросила тогда Кристабель, – что вы сами показали нам пример возмущения?» – «Я никогда не возбуждал толпу к насилиям», – воскликнул министр. «Не делали этого в истории на Уэльском кладбище?» – «Нет», – в раздражении вскричал он. – «Разве вы не посоветовали народу сломать стену и вырыть труп?» – продолжала Кристабель. Ллойд-Джордж не мог этого отрицать, но пробурчал: «Я дал совет, который был признан Апелляционным судом вполне законным». После этого он повернулся спиной, насколько это позволяла узкая загородка, отведенная для свидетелей.

Герберт Гладстон просил, чтобы его допросили пораньше, потому что у него важные государственные дела. Кристабель пожелала, однако, допросить одного свидетеля до Гладстона. Свидетелем этим была мисс Джорджиана Брэкенбери, которая недавно отбыла за наше дело 6 недель тюремного заключения; уже после того она встретилась и беседовала с судьей Горасом Смизом, который сделал весьма важное и неприятное признание о воздействии правительства на судей, разбирающих дела суфражисток. Кристабель задала ей всего один вопрос. «Сказал ли вам мистер Горас Смиз, что он вынес вам приговор, какой ему приказали?» – «Вы не должны ставить такие вопросы!» – вскричал судья. Но свидетельница уже ответила: «Да». В собравшейся публике послышался возбужденный шепот. Под присягой показано, что судья признался в том, что осудил суфражисток не он, следуя закону и сообразуясь с уликами, а правительство, ибо ни у кого не могло оставаться сомнений на счет того, откуда и от кого Горас Смиз получил приказание.

Герберт Гладстон, толстый, лысый и краснолицый, совсем не похож на своего знаменитого отца. Он вошел в загородку для свидетелей улыбаясь и самоуверенно, но его самодовольство исчезло, когда Кристабель спросила его в упор, не приказало ли правительство начальнику полиции возбудить это преследование против нас. Конечно, сейчас же вмешался судья, и Гладстон не ответил на заданный вопрос. Кристабель снова попробовала. «Не предложили ли вы мистеру Горасу Смизу вынести обвинительный приговор мисс Брэкенбери и осудить ее на 6-недельное тюремное заключение?» Этот вопрос тоже вызвал протест судьи, как и все подобного рода вопросы.

В продолжение всего допроса судья постоянно вмешивался, стараясь выручать министра из затруднительных положений; однако Кристабель в конце концов удалось, слово за слово, вытянуть у Гладстона признание, что он сказал, что женщинам никогда не удастся получить право голоса, потому что они не могут бороться за него так, как боролись мужчины.

Значительное число свидетелей подтвердило вполне спокойный и мирный характер демонстрации 13 октября, и после них Кристабель начала свою защитительную речь. Прежде всего она заявила, что настоящий процесс, говоря языком юристов, затеян «с