Сочинение на свободную тему - Виктор Михайлович Переладов

жуткое. Он отворачивается и бежит, пытается бежать. Ноги, как в замедленной киносъемке, не передвигаются быстро, а плывут, плывут… И глаза, и крик уже не за спиной, а впереди, навстречу…

Где-то в туманно-далеком сознании ой смутно понимает: это сон, и чтобы избавиться от него, надо проснуться. Он делает усилие и просыпается. Но особенного облегчения это не приносит. На смену тревожному сну приходит тревога — реальное и потому еще более мучительное чувство.

Что будет, если та женщина узнает его в лицо? Ударит? Закричит? Его поведут в милицию? А люди будут останавливаться и смотреть вслед, качать головами…

Дальше порога милиции воображение не шло. За этим порогом его жизнь просто обрывалась. Но и эта, сегодняшняя, разве это жизнь?

Снова, как тогда, после злополучной встречи с Григорьевым на Кантемировской, Максима мучил страх. В школу и из школы он теперь ходил быстро, дорогу выбирал, где поменьше людей, встречных высматривал издали, чтобы в случае чего свернуть за угол или шмыгнуть в первый попавшийся подъезд. При виде любой женщины у него всякий раз что-то обрывалось внутри — вдруг та, — и ему хотелось превратиться в невидимку.

На улице страшно показаться, но и дома не легче: делаешь уроки, читаешь, сидишь у телевизора, за обеденным столом, а сам все время ждешь — вот сейчас придут, позвонят в дверь…

И еще надо скрывать свой страх от родителей, делать вид, что ничего не случилось. Не так-то это просто — скрывать. Один вид его тогда чего стоил. Запыхавшийся от бега, в забрызганных брюках, измазанной куртке, с полуоторванным рукавом, он заскочил в прихожую, громко захлопнув за собой дверь. Оставляя на паркете грязные следы, прошел на кухню, поднял чайник и стал пить прямо из носика. Пил долго, проливая воду на грудь и захлебываясь. А когда поставил чайник на место и обернулся, увидел мать. Она стояла в дверях, и пальцы ее рук были прижаты к губам точно так же, как у той женщины под аркой.

«Сейчас закричит», — мелькнуло в голове.

Не закричала.

— Максик, — выговорила шепотом. И опустилась на стул. Слезы покатились по щекам.

Потом она помогала Максиму снимать мокрую обувь и одежду, стояла с полотенцем наготове, когда он умывался, и все спрашивала:

— Кто тебя так? За что? Папа придет, что ему скажем? Милицию вызвать?

— При чем здесь милиция?! — Максим не выдержал. Скомкал полотенце, швырнул в ванну и пошел в свою комнату. Не зажигая света, приготовил постель, лег, натянул на голову одеяло.

Мать, стоя над ним, продолжала что-то говорить. Он упорно молчал, делая вид, что уснул. Потом он и в самом деле уснул, сразу, будто провалился.

— Ну-с… И что же с нами произошло? — приподнято бодро спросил утром за завтраком отец.

— Ничего особенного.

— Ничего особенного… Ты так считаешь?

Максим промолчал.

Отец побарабанил пальцами по столу, явно не зная, как подступиться.

— Может, поговорим все же? Хулиганье напало? Подрался? Бывает такое в твоем возрасте, — зашел он с другой стороны.

— Никто на меня не нападал. И вообще… это мое личное дело…

— Максик, как же можно так с папой? — остановила его мать.

— Как?! — взорвался отец. — А вот так! Ударило в голову — и прыгнул из окна! Захотел — и напился! Подраться — зачем родителей спрашивать? Наше с тобой дело кормить его, одевать. А на остальное он сам взрослый.

— Павлик, умоляю тебя, — всхлипнула мать.

— А! — Отец махнул рукой. — Вырос. Теперь, как говорится, добром за добро платит. Принимайте, родители.

Максим поставил недопитую чашку чая, поднялся, ушел в свою комнату.

Теперь у них с отцом установилось что-то похожее на нейтралитет — взаимное невмешательство в дела друг друга. Мать тоже больше ни о чем не расспрашивает. Она даже рада, что Максим, кроме школы, никуда не ходит. Но радость эта, Максим видит, с беспокойством в глазах, с тихими вздохами. Наверное, она чувствует, что с ним что-то происходит, и тревожится.

И Чередникова встревожилась. На другой день все оглядывалась на него во время уроков. На перемене подошла и спросила:

— У тебя неприятности, Максим?

Он близко встретился с ее взглядом. Такая глубина и такое понимание были в ее глазах, что он испугался: вот сейчас увидит он в этой глубине себя, растерянного, испуганного, со страхом ждущего расплаты.

— С чего ты взяла? — вскинул голову, засмеялся как-то неестественно. Отошел поспешно.

И стал избегать Марину.

Из сочинения Максима Ланского

Кажется, я попал в скверную историю. И не знаю, как из нее выпутаться.

С КЕМ ПОВЕДЕШЬСЯ…

Это была самая короткая запись из всех, что сделал Максим.

Больше он не мог доверить тетради, ведь рано или поздно все, что записано, будут читать другие. И узнают, что они с Чумой отняли у женщины сумку.

Отняли?

Это имеет и еще одно, более точное название, — грабеж. Они ограбили женщину. И Вальку Григорьева тоже ограбили. Чума — грабитель.

А он, Максим?

Если бы еще совсем недавно кто-нибудь сказал, что он будет ходить по улицам со шпаной, наскакивать на прохожих, отбирать у мальчишек рубли — ну, не сам отбирает, но ведь присутствует при этом и молчит, — ненормальным такого человека бы посчитал. С кем поведешься, от того и наберешься… Вот и набрался… от рубля до сумочки…

«А кто заставлял тебя водиться? — спрашивал себя Максим. — Сам влез. И расхлебывай теперь сам».

Но как расхлебывать, он не знал. И казнился, и переживал в одиночку, и не умея откровенничать, и боясь откровенности, и… нуждаясь в ней.

Так прошла неделя, за ней другая. С ним ничего не случилось: он не встретился с женщиной на улице, и в милицию его не забрали. Чума не давал о себе знать, даже Шнурок носа не показывал; наверное, они тоже отсиживались, пережидали. Вот бы совсем в тартарары провалились!

Максим понемногу приходил в себя. Но случившееся не прошло бесследно. Осталось и жило в нем постоянно какое-то беспокойство. Не беспокойство даже, а ощущение собственной ущербности. Будто запачкался он в чем-то, тер, тер, но так и не оттер. Старается не думать о пятне, вид делает, что его и нет вовсе, но все равно чувствует: вот оно, на нем. И, что еще хуже, ему кажется, что и другие видят это грязное пятно и тоже стараются «не замечать» его.

ТОЧНО СТРАУС

Чума не провалился в тартарары. Настал день — Максим