Сочинение на свободную тему - Виктор Михайлович Переладов

Что-то было в Вальке иное, отличавшее от того, острого на глаз и скорого на едкое слово парня, каким он всегда был в классе.

— Кашу манную любишь? — обернулся Валька к Максиму.

— А что? — на всякий случай спросил тот.

— В холодильнике бутылка молока, достань. Только руки сперва помой, — кивнул Григорьев на кран.

Максим вымыл руки и достал из холодильника бутылку с молоком.

— Ну-ка, подними крышку, — велел Валька.

В кастрюльке варилась манная каша.

— Помешай.

Сам Валька, видно, торопился закончить стирку и не отрывался от таза, только голову склонил набок, чтобы разобраться, как там дела в кастрюльке, и командовал:

— Перегустела… Надо так, чтобы легко с ложки выливалась… Молока добавь, на треть бутылки… Еще помешай. Теперь, как запузырится, выключи.

Максим подождал, пока со дна начали выскакивать и лопаться белые пузырьки, выключил плиту. И в ту же минуту из комнаты послышалось постанывание, покряхтывание, потом детский плач.

— Космическая точность! — посмотрев на ходики, довольно сказал Григорьев.

Он выжал последнюю вещь, встряхнул — оказалось, это розовые детские ползунки, — вытер насухо руки, пошел в комнату. Максим отправился следом.

Григорьев стоял, склонившись над детской кроваткой, что-то делал в ней и приговаривал:

— Ах ты, братанчик, ах ты, озорник…

Максим заглянул через его плечо.

— Похож? — спросил Валька.

Трудно было разобраться: обрадованный полученной свободой — Валька успел уже распаковать его из одеяла, снять мокрые ползунки и подстелить свежую пеленку, — ребенок вовсю болтал голенькими ногами и руками, голова его тоже моталась на подушке из стороны в сторону; потом он вообще перевернулся на живот, подтянул под себя ноги, неумело, но упрямо пытался подняться.

— Похож, — неуверенно сказал Максим.

— Как две капли воды, — обрадовался Григорьев. — Наша порода. Посмотри тут, я сейчас.

Валька гремел на кухне посудой. Максим стоял у кроватки, наблюдая за малышом. Тот поднялся все же на ноги, перебирая руками по барьеру, заковылял было вдоль него, но, увидев незнакомого человека совсем рядом, испуганно заморгал жиденькими ресничками, скривил губешки, собираясь заплакать. Собирался-собирался и передумал, растянул губы в улыбке, показывая крохотные, по два сверху и снизу, зубки.

Они кормили Валькиного братишку. Вернее, кормил Валька: снимал с каши верхний, приостывший слой, осторожно пробовал его сам и подносил ложку к маленькому ротику. Ротик то открывался охотно и забирал кашу, то выталкивал ее назад, и пухлые кулачишки тут же размазывали ее по подбородку и щекам. Братьям было весело, оба смеялись. Старший между смехом и уговорами младшего не баловаться сообщил уже Максиму, что в яслях, куда водит он брата по утрам, карантин, а оставить ребенка не с кем, так как у их соседки бабки Кузьминичны прострел в пояснице и она слегла.

Максим слушал, рассматривал братьев, коврик над кроваткой, две большие фотографии над ковриком. С одной фотографии смеялся и махал рукой мужчина в форменной фуражке железнодорожника, он и снят был на электровозе — высунулся до половины из окна и машет кому-то. С другой — на Максима смотрела молодая женщина. Она была очень похожа на Вальку: такой же резко очерченный подбородок и прямой тонкий нос, такая же сосредоточенная задумчивость во взгляде, какая бывает иногда на лице Григорьева. Обе фотографии были в рамках, и на обеих через правый нижний угол — накосо — зачем-то черная лента.

— Отец с мамой, — перехватив взгляд Максима, сказал Валька. — У «Жигулей» управление отказало… Борьке еще пяти месяцев не было…

«Ну конечно же, черные ленточки… — подумал Максим. — Как я сразу не сообразил!»

Надо было что-то сказать Вальке. Ведь говорят же в таких случаях какие-то слова. Он искал их и не находил: не знал он таких слов, не умел говорить. Сказал другое — вот же нелепость, словно за язык кто потянул. Или от растерянности:

— Слушай, а ты знаешь, кто тебя тогда, на улице?..

— Не знаю, — ответил Валька, усаживая братишку в кроватке и обкладывая подушками. — Потом, когда часы в карман подбросили, догадался: из школы кто-то в той компании.

— А если… Если бы ты узнал, что я с ними был?

— Дурак, если в самом деле был. Со шпаной шляться — нашел куда время девать.

Не удивился, не возмутился Григорьев, сказал убежденно. И пошел на кухню, стал полоскать и развешивать на протянутом из угла в угол шнуре пеленки.

— Пойду я, — заторопился Максим.

— Давай, — согласился Валька. — Спасибо, что зашел.

На этом они расстались.

«Специально меня послала, — шагая по улице, подумал Максим о поручении Жеки. — Знала о Валькиных родителях и ничего не сказала. Хотела, чтобы сам увидел и понял, что к чему. И Григорьев в классе никогда ни слова… Странно… Нет, чего странного? О чем говорить?.. Сочувствия искать? Жалости?.. Может, он не хочет несчастненьким и бедненьким быть…»

В другом свете представлялось теперь Максиму все, связанное с Григорьевым. И резковатая прямолинейность, и всегдашняя его занятость, и скачки в учебе: то четверки, то двойки, то трояки, и стремление побыстрее уйти из школы после занятий, и опоздания на уроки, даже Валькина работа в кафе — все получило оправдание. Он не только учится, но еще и воспитывает братишку, сам зарабатывая своей маленькой семье на жизнь. У Григорьева все серьезнее и сложнее, чем у других, чем у него, Максима. Правильно Маринка говорит — Валька взрослее их всех…

«И меня, выходит, не узнал он тогда? А как же презрение, ненависть в его глазах? Сам я напридумывал со страху? Выходит, что сам…»

Такими мелкими, ничтожными вдруг показались Максиму его собственные неприятности и переживания, его страхи перед Чумой по сравнению с заботами Григорьева, с его несчастьем…

— Дурак, — согласился он с Валькой запоздало. — Форменный.

На углу, прежде чем повернуть, Максим остановился. «Вон они, два крайних на шестом этаже, — отыскал он окна Валькиной квартиры. — Светятся себе как ни в чем не бывало, как все другие вокруг. А за окнами… как это тогда Маринка сказала?.. «Мы не умеем чувствовать чужую беду». А ведь точно! Не умеем!.. Ну я… Со мной все ясно. А другие? Конечно же, все, кроме меня, знают о Валькином несчастье. И тоже молчат? Деликатничают. А Григорьев с тройки на двойку перескакивает, с братишкой карантин отсиживает… И никому до этого дела нет. Хороши товарищи».

Придя домой, Максим сразу сел за стол, достал тетрадь. Посидел над нею, сосредоточенно обдумывая что-то. Стал писать…

Из сочинения Максима Ланского

Читал где-то, как ведет себя кролик, когда на него смотрит удав: упирается, пищит, а сам в его пасть лезет, добровольно. В последнее время на самом себе испытываю, что такое кролик перед удавом…