Сочинение на свободную тему - Виктор Михайлович Переладов

она идет рядом, ее тонкий профиль — тонкий нос, черную пушистую бровку, ямочку на щеке, слышать тепло ее пальцев в своей руке и ее голос?.. Он не мог ответить на эти вопросы. И не надо было отвечать. Просто хорошо, что она есть. Замечательно, что наступит завтра, и послезавтра, и придут другие дни, еще много-много дней впереди. И все они — с Мариной.

— Привет!

Максим вздрогнул, тряхнул головой, неохотно останавливая радостные мысли…

«НЕ ДОЖДЕШЬСЯ!»

Он уже был рядом, осталось только обойти фундамент строящегося дома, по доске перебраться через траншею с уложенными по ее дну трубами, нырнуть в дырку, проделанную в ограждающем стройку заборе, — и он дома. Но путь к дырке был отрезан. Возле нее стоял Чума. За спиной послышался смешок, Максим оглянулся — Шнурок.

«Ловушку устроили», — мелькнула мысль. И он удивился — страха не было. Он не испугался, как прежде, не завертел головой, выискивая, как бы проскочить, спрятаться. Он знал, что сейчас произойдет. И пошел сам навстречу, в несколько шагов преодолел доску.

— По глухим дорожкам петляешь? — не здороваясь, спросил Чума.

— Не по глухим, а по коротким. Так быстрее, — ответил Максим.

— Некогда, стал быть? — Чума выплюнул Окурок к ногам Максима. — А поручение выполнить — руки не доходят?

— Сказал же, не буду спе…

Максим задохнулся, не договорив. Это Чума ударил его ребром ладони в бок, под нижнее ребро. И объяснил:

— Для разговора тебе… Для начала. Умник.

Новый удар согнул Максима пополам.

— Чистеньким хочешь быть? Нас за дураков держишь?.. А мы не дураки! Понял?

От следующего удара Максим оказался на земле. Он много раз видел такие расправы. Но тогда это было с другими, а сейчас испытывал на себе.

Удары следовали один за другим — по голове, по бокам, в грудь…

— Понял?!

— Дошло?

— Это тебе за «подонка»!

— Вправили мозги?..

Тяжелые прерывистые выдохи, ругательства в два голоса.

И вдруг еще чей-то голос, дальний, но знакомый:

— Что вы делаете?! Двое на одного!..

Удары прекратились. Максим перевернулся на живот, стал подниматься на четвереньки.

Нет, удары сыпались, только теперь на кого-то другого. И этим другим, кажется, был Григорьев. Да, он, Валька. Он крутился вокруг коренастого, низкорослого Чумы и тоже молотил кулаками. Они не всегда достигали цели, и все же Валька не отступал.

Но вот Шнурок подкатился сзади ему под ноги. «Берегись», — хотел крикнуть Максим, но не успел. Толчок — и Валька упал. Они набросились на него, пинали куда попало, торопливо и зло.

Максим поднялся, превозмогая тягучую боль в животе, стараясь вложить в руку как можно больше силы, ударил Шнурка. Удар получился слабый. Но Максим размахнулся и снова ударил, потом в третий раз, ткнул кулаком прямо в лицо обернувшегося к нему Чумы, в толстые его полуоткрытые губы.

На лице Чумы появилось недоумение: вот уж чего он не ожидал, тут же оно сменилось яростью. Максима снова бросило на землю.

— Ничего, продыхаешься, — приговаривал Чума, отступая, чтобы удобнее было пнуть. — Это тебе аванс, полный расчет получишь, если опять крутить надумаешь… Придешь завтра, куда, сам знаешь.

— Не приду, — упрямо поднимаясь под ударами, ответил Максим.

— Еще получи… Придешь?!

— Не дождешься, — Максим с трудом разлепил спекшиеся губы.

— А вот это ты пробовал? — В руке Чумы тускло блеснул металл свинчатки.

Валька сзади схватил вскинутую для удара руку Чумы, повис на ней, выворачивая назад. Чума взвыл от боли. Железка выпала из кулака.

— Атас! — предупреждающе крикнул Шнурок.

Оба нападавших метнулись вдоль забора, спешно унося ноги.

— Трусы! Шакалы шкодливые! Хвосты поджали! — ругался Григорьев. — За что они тебя?

— За дело, — ответил Максим.

Сильно припадая на левую ногу, Валька ступил было на доску через траншею, но остановился, осмотрел себя. Старенький его костюм был измазан землей, волосы всклокочены, через всю щеку царапина.

— Как я в таком виде в кафе покажусь?

— Не ходи сегодня, — посоветовал Максим, прикладывая носовой платок к подбитому глазу.

— Надо. Кто за меня играть будет?

— Тогда давай к нам. Костюм почистим, царапину гримом можно заделать…

— Пошли, — сразу согласился Валька.

Дома никого не было. На столе Максима ждала записка:

«Максим, уехали к Миловановым. Возможно, заночуем. Ужин в холодильнике. Не поленись разогреть. Мама».

Они почистили Валькину одежду. Максим смазал царапину на щеке одеколоном, как смог, наложил грим. Осмотрел свою работу, разрешил:

— Можешь смело выходить на эстраду.

— Сойдет, — мельком глянув в зеркало, согласился Григорьев. — Ты извини, идти мне надо. Начало у нас…

— Топай.

Максим остался один. Теперь можно было приниматься за себя. Он сдернул рубашку и майку, снял брюки, в одних трусах пошел в ванную. Открыл кран. Осторожно — прикосновения воды причиняли боль — обмыл лицо, подставил под струю плечи, спину… Кое-как промокнул тело полотенцем. Подошел к зеркалу.

Под глазом синяк, на щеке ссадина, нижняя губа вздулась. Не лицо, отбивная котлета. Тонкая, длинная шея, узкая грудь с выпирающими ключицами, худые, без намека на мускулы, руки, долговязая фигура, и все это обтянуто бледной, в пупырышках озноба, кожей.

Он словно впервые увидел себя вот таким — худосочным, нескладным, жалким. Ему захотелось расплакаться от жалости к себе, от обиды, от ненависти. Но Максим не заплакал. Сжал зубы, пересилил себя.

Он еще стоял у зеркала, но больше не смотрел в него. Он думал, сосредоточенно, упорно. Потом пошел в свою комнату, достал тетрадь, решительно взял ручку…

Из сочинения Максима Ланского

В любом сочинении положено быть заключению. Пора писать его и мне. И не потому, что подходит назначенный срок и свои работы сдало большинство. Пришло время делать выводы.

Мое заключение, может быть, покажется вам несколько неожиданным после того, что было написано раньше. Тем более неожиданно оно для меня самого. Но так уж получилось…

Вы писали о Базарове и о себе, а я писал о вас, отыскивал недостатки, накручивал одно на другое. Заниматься этим легко и просто. Во-первых, как говорится, со стороны виднее. Во-вторых, было с кем равнять, сам-то я не такой, как все. Это я всегда знал, с самого детства, с тех пор, как себя помню. Откуда взялось такое? Не знаю, может, гены отцовские, может, родители меня воспитали так? С детства разговоры о высоком предназначении искусства слышал и о том, что мы, Ланские, его служители. Трудно ли соединить одно с другим: служа высокому — и сам высок.

Одним словом, это не надо было доказывать, это было ну, аксиомой, что ли: