Опасная привычка заглядывать в окна - Елена Костадинова

Валерка снова поправляет на крупном носу очки, благодаря которым его, в общем-то, нормальные глаза кажутся маленькими, его редкие волосы как всегда встрепаны и отрасли более, чем надо бы. Он то и дело запускает в них пятерню, встрепывая их еще больше, и откидывает голову, напоминая этим движением коня в сбруе. Это откидывание головы – неопровержимый признак опьянения. Пора закругляться.

– А ведь дело говорит! – поднимаю я палец вверх. Мне сейчас, в конце недели, не хочется никаких буковок на белом листе. Устал я от них, честно говоря. И еще я не совсем отчетливо вижу окружающее – то ли от дыма, то ли от пива…

Мы посидели душевно и плодотворно, если учесть, что от ящика не осталось ничего, и в приличном подпитии пошли провожаться.

Еще сидел народ в летниках, и вовсю играла музыка, а беспризорники уже укладывались у теплого колодца. Укладывались «солнышком»: ногами к теплу, головами, укутанными в клифты, наружу. Лучей у солнца было не меньше двадцати, разного возраста.

Валерка криво ухмыльнулся, кивнув на сытые физиономии за столиками.

– Делягам – летники, беспризорным – колодцы.

Мы были пьяны в меру, не так тошно было смотреть на окружающее. Наша бы воля, мы б вообще из этого «в меру» не вылезали – жизнь заставляла.

Валерка провожал меня, потому что завтра, в субботу, мне предстояла командировка в лес за городом. В пять утра я должен был успеть на маршрутку. Материал в номер нужно сдать не позже вторника.

Вчера, в конце газетного дня, когда полосы уже отправлены в типографию, и все из редакции разбрелись кто куда, найдя каждый какое-то неотложное дело, меня вызвал главный редактор Илья Леонидович, в кулуарах – Илюша,

– Жуков, – проникновенно сказал он, снимая очки и глядя на меня умными карими глазами, – в субботу поедешь в лес, сделаешь репортажик про травников, у них там коммуна. Я же тебе торжественно клянусь, – для большего эффекта он приложил руку к левой стороне груди, – что не буду тебя никуда дергать по выходным весь остаток месяца.

Я и согласился. Потому что было только шестое августа. И было впереди много выходных, которые я нашел бы, где и как приятно провести. Правда, торжественным клятвам шефа я не очень-то верил, какой-нибудь аврал или что другое – и вызовет в выходные, к гадалке не ходи. И все-таки….

– О! – крикнул не остывший от «манички» Валерка, когда мы свернули в переулок в квартале от моего дома, где темные деревья шелестели от свежего ветерка. Здесь всегда дуло, аэродинамическая труба, так сказать.

– Лампы – окнам! – констатировал Валера, указывая на одно из окон.

В окне первого этажа дома из красного кирпича, который единственный освещался тусклым фонарем, на подоконнике внутри стояла лампа под зеленым абажуром, и свет ее был так уютен, что хотелось заглянуть в квартиру и убедиться, так ли там хорошо, как намекает лампа. Что Валерка и сделал. Легко, потому что под окном лежала непонятная куча песка. Кому она тут нужна была, в этом месте, где не было детской площадки, для которой могли бы завезти песок, а просто дорога, по которой иногда проезжали машины и маленький тротуар, где двое с трудом разойдутся?

Он оперся неверными локтями о подоконник, и его шевелюра загорелась зеленым огнем. Валера застыл, глядя в освещенное лампой окно, а я закурил и глянул на небо. Завтра намечался отличный денек, звезды светили ярко, и обещали великолепную солнечную погоду. Я довольно покивал головой, собираясь сказать Яровому, как мне будет завтра здорово в лесу. Потом повернулся, глянув на него. Валерка стоял, как зачарованный, уже минуты три, стоял молча, только свет лампы отражался в очках.

– Слезай! – ухватил я холодную, несмотря на чудный теплый вечер, валеркину руку. И, увязая во влажном песке, он свалился в мои объятья.

Мы двинули к моему дому, и тут его прямо на глазах стало развозить. Я хотел было впихнуть друга в маршрутку и отправить восвояси. Но он так цеплялся за меня, ноги его заплетались, лицо заострилось, а изо рта вообще не выходило ничего членораздельного. Я плюнул в сердцах и сел в маршрутку вместе с ним. И далее довел Валерку до подъезда, втащил на пятый этаж, раскланиваясь с соседями, и оберегая его от собак, которых, как сговорившись, чинно выводили соседи на вечерний моцион.

Дома я сунул ему шесть таблеток активированного угля, продолжая удивляться, с чего его так развезло? Таблетки он попытался хитро зажать в кулаке и не выпить. Я разжал пальцы, впихнул таблетки, вымазав ему губы черным. И еле успел на маршрутку. Спать мне оставалось часа четыре.

Дверь маршрутки мягко закрылась, я остался на влажном тротуаре, постоял, переминаясь и расправляя плечи, сбрасывая с них почти часовой путь. Денек был пасмурный, здания от дождя потемнели, но было летнее воскресенье, людей на улице много, от разноцветных зонтиков рябило в глазах. Медленно прошипел по воде шинами проезжающий автомобиль, из которого донеслась джазовая музыка. И по сравнению с лесом, где я пробыл всю субботу, здесь была привычная цивилизация, а вот воздух вдыхать было противно. Пока я был в лесу, в нашем городе прошел дождь, и очень посвежело, но дышали мы все равно выхлопами, никакой озон не помогал.

Дома я поставил на плиту чайник и позвонил Яровому, с которым расстался позавчера после душевных посиделок. О, мне было о чем с ним поговорить. Меня распирали лесные впечатления. Трубку взяла тетя Люся – мама Валерки – и сказала неузнаваемым, каким-то каменным голосом, которого я у нее никогда не слышал,

– Витя, – сказала она, – с Валерой совсем плохо, приезжай!

Я побежал на маршрутку, которой, конечно, не было, остановил проезжающее такси и долго смотрел на водителя, пока не вспомнил Валеркин адрес… Что значит плохо? Что значит без сознания? Почему? Когда мы расстались, он был совершенно здоров, только пьян как-то уж слишком.

Валерка лежал на диване изжелта-бледный, без сознания. Его волосы облепили лоб мокрыми прядями, за впалыми висками угадывались кости черепа. Он был исхудавший, какой-то незнакомый. Грудь его медленно поднималась, и каждый раз я, застывший над ним в полном недоумении, как зачарованный, смотрел, вдохнет ли он еще раз. Тетя Люся с опухшими от слез глазами сидела в кресле и время от времени спрашивала все тем же каменным голосом, от которого мурашки шли по спине:

– У него ничего не болит. Он ни на что не жаловался. Просто ослабел, лег и уже полчаса без сознания… Что это, Витя?!

– Если б я знал, – я развел руками, на маму было страшно смотреть, – Скорую вызывали?

Выяснилось, что скорую вызвали два часа назад, потом перезванивали еще и еще, но она до сих пор не приехала. Уверен, деликатная тетя Люся, неправильно вызывала.

– Ему еще вчера плохо было, а сегодня совсем слег, – продолжала мама Валерия своим странным голосом. Всегда сдержанная, она и сейчас не изменила себе, а меня бросало то в жар, то в холод, пока я шел к телефону.

Терпеть не могу бряцать регалиями, но тут набрал 03 и голосом, который у меня припасен для секретарш и диспетчеров, произнес,

– С вами говорит заведующий отделом информации газеты «Выбор сделан» Жуков Виктор Иванович. – Говорил я раздельно, и не спеша. Чтобы диспетчер все правильно уяснила.

– Мой коллега, похоже, при смерти, – я как мог, приглушил голос, но тетя Люся услышала и коротко охнула, так, что у меня шевельнулись волосы. Я не хотел себе даже представлять, что Валерка умрет. Чушь какая, в тридцать два умирать!

– Адрес?

Я продиктовал. Через пять минут раздался настойчивый звонок, не оставляющий сомнения в том, что скорая прибыла. Вошли большая женщина в очках и белом халате, который не сходился на пестром платье, и тощий бородач с дипломатом. Он был ростом с женщину, но из-за худобы казался мелким, и халат на нем висел как на вешалке.

Валерке измерили давление, вкатили укол в руку, звякая пустыми ампулами о блюдце на тумбочке, посидели… Но я же видел, что дело плохо. И все, конечно, это видели. Мама Валерки замерла в кресле и, не отрываясь, смотрела перед собой. Толстая доктор кивнула бородачу, и тот расколол еще одну ампулу, и, подойдя, помахал ею перед носом тети Люси. По комнате расплылся запах нашатыря, и мама Валеры очнулась и обвела комнату и нас недоумевающими глазами, потом ее взгляд остановился на Валерке, она все вспомнила и надрывно застонала.

Лицо лежащего Валерки стало сереть. Видимо и толстая медичка это заметила, потому что сказала бородачу: «Корвалол», и тот затряс коричневой бутылочкой над чашкой, стоящей на столе у компа. Потом он тихо, но настойчиво несколько раз повторил, наклоняясь к тете Люсе,

– Это надо выпить…

А толстая докторша увела меня на кухню и сказала: «Похоже, уходит…» Глаза ее за выпуклыми линзами казались огромными, скорбными.