Опасная привычка заглядывать в окна - Елена Костадинова

Мы еще посидели, вяло перебирая в уме приходящих журналистов, ничего не придумали и занялись работой. Мне нужно было расшифровывать интервью, Валерке – написать материал.

Терпеть не могу эту расшифровку. Крутишь туда-сюда пленку на диктофоне и пытаешься въехать в тему. Потому что, когда пишешь на диктофон, расслабляешься. Я предпочитаю блокнот, куда записываю не только то, о чем говорит респондент, но и собственные ощущения и заметки об окружающем пейзаже.

Но это интервью было серьезное, эмведешное, и приходилось быть дословным. Еще свежи были воспоминания о том, как меня дергали со всех сторон, когда я, давая отчет о пресс-конференции начальника УВД города, перепутал, кто именно из наших журналюг задавал вопрос. Вопрос этот был в стиле нашего коммуниста-журналиста Ивана Зайцева, а задал его, оказывается наш журналист-некоммунист, а даже наоборот, Сергей Агеев, редактор скандального желтого в крапинку еженедельника «Центр».

Иван звонил и материл меня за то, что я поставил его «на одну доску с желтым продажным Агеевым». Агеев же звонил и в свою очередь материл, и возмущался: «Что я настолько низко пал, что ты приписываешь мои вопросы этому дегенерату от сохи Зайцеву»? В общем, с тех пор милицию я пишу на диктофон, а потом «скрепя зубами», как однажды написала Раиса, расшифровываю.

Вообще же, за всю мою пятнадцатилетнюю журналистскую жизнь у меня были всего три ляпа. Один из них, этот злополучный отчет о конференции. Если честно, я в тот день был подшофе.

Первый же в моей жизни ляп был вот какой. В одном из материалов я написал примерно следующее: «А народ наш зол и завистлив. Пусть у меня дом сгорит, лишь бы на соседский сарай перекинулось»! Материал прошел, вызвал кой-какой резонанс. Но такого, ни я, ни мой редактор (я работал тогда в другой газете – пожиже нынешней), с которым отношения у меня не очень-то складывались, не ожидали.

Цвет лица этого дедка – иззелена-желтый, прозрачно намекал на жалкие остатки печени. Сперва он зашел к редактору, вскоре дверь моего кабинета открылась. И редактор, победительно улыбаясь, ввел этого старика с разлитием желчи. «Вот, – сказал редактор, – Виктор Иванович, разберитесь, пожалуйста».

Я напрягся. Улыбка шефа ничего хорошего не предвещала. Я не просто напрягся, но и сходу, чисто интуитивно, включил все свое обаяние.

Я не отключал его в течение двух с половиной часов, и мы с посетителем расстались лучшими друзьями. Приходил же старик, чтобы объявить, что собирается подавать на меня в суд от имени народа, который я назвал злым и завистливым. Времена были те, когда старики еще не думали, как не умереть с голоду, власть еще делала реверансы в их сторону. И процесс по делу ретивого журналиста мог стать громким и показательным.

Уж не знаю, чем его задело это место в моем материале, может, были какие-то воспоминания о соседском сарае? Как бы то ни было, ушел он от меня убежденным, что народ у нас да-таки, завистливый.

– Но, не весь народ! – поднимал он артритный палец, продвигаясь к двери.

– Ну, ясное дело, не весь, – соглашался я, ненавязчиво двигая его к выходу из кабинета…

Шеф на планерке казался разочарованным.

В уши мне гундосил милицейский чин: «кадровый состав моего отдела недоукомплектован», и мне нужно было повернуть эту лабуду по-человечески. Я не мог написать попросту: «У меня не хватает людей», потому что стиль респондента такой гениальной простоты не предполагал. Нет, мне надо было вывернуть фразу так, чтобы оставить милицейский лексикон, посему проще всего было написать: «Мой отдел укомплектован не полностью». Обычно я пишу как надо, но оставляю стиль интервьюируемого субъекта. И, когда я приношу интервью на подпись, на лицах респондентов читается самодовольство – вот я какой грамотный и умный!

Я потел над расшифровкой, Валерка быстро шуршал клавишами, иногда хмыкал. За что я ценил его – так это за чувство юмора. Продолжая ассоциативную цепочку, я перевел взгляд на игрушку на притолоке, и отогнал родившуюся мысль: «Да ну, зачем и главное, как»? Мы же вчера вместе… А что ему стоило встать пораньше? А потом вместе со мной подойти к двери. Он же обычно опаздывает, а сегодня…

Валерка закончил материал, пощелкал мышью, исправляя ошибки, кресло его сделало мягкий поворот. Он заглянул мне в глаза и произнес,

– Это ты, Жуков, больше некому, – он кивнул на жирафа.

У меня запылали уши, еле сдерживаясь, я произнес, – Точно к такому же выводу пришел и я, ровно минуту тому назад! Кроме тебя, друг ты мой, единственный, некому!

– Ну, я же точно знаю, что не вешал, – глаза Валерки за стеклами очков округлились, он возмущенно засопел.

– А я…! – В общем, мы чуть не поссорились.

Глава 4

Четверг. Я снова в коммуне. Немой повар. Странные гости председателя. Вы были на Кипре? Мадам, уже падают листья! Деревенские разговоры. Гореть заживо мне не хочется.

Первая маршрутка в нужную мне сторону отправлялась рано. В пять утра. Сидения в салоне были холодные и влажноватые, а водитель хмурый, какой-то тоже сырой, с повисшими усами. У меня выдался относительно свободный день, и я решил провести его с пользой, не откладывая на выходные съездить в коммуну.

Я уселся у окна, следом подтянулись еще четверо. Город просыпался. Шуршали метлами дворники, вздымая пыль в еще чистый воздух. Медленно проехала поливальная машина. Поливала она не очень качественно, потому что левый фонтанчик у нее был, видимо, забит. Машина двигалась нам навстречу, и с правой стороны струя красиво поднималась вверх и рассыпалась радугой в лучах утреннего солнца. А слева фонтанчик был жидкий и оставлял на дороге жалкую мокрую полоску.

Подождали минут десять, никто больше не подошел, и мы поехали вшестером. Движение на утренних улицах было небольшое, вскоре город остался позади, и мы покатили по трассе.

Я не успел ни вздремнуть, ни соскучиться, как перед нами открылся поворот к лагерю коммунаров. Дальше нужно было идти пешком.

Подъем был крутой, солнце по-утреннему мягкое, воздух свежим, щебет каких-то птичек на проводах завершал идиллию. Птичек-ласточек, при ближайшем рассмотрении.

В сумке шуршали новые газеты. В них, на третьей странице был подвальчик (место внизу страницы) с моим материалом «Запах меда и травы». Такое поэтическое название придумал я для описания поездки в коммуну. В материале содержались восторги по поводу дела, которым занимается коммуна, и их образа жизни, и никоим образом не проскальзывало впечатление от моего ночного пробуждения, и тяжелое чувство от болезни Валерки.

У дома председателя на громадной цепи моталась псина-зверь. Пес не лаял, но беспокоился, цепь билась о крыльцо. Я вгляделся в зверя – у него была подпалена шкура на боку. Я вспомнил птицу. Как же так неосторожно… Я присмотрелся к цепи – пара звеньев на ней блестели новизной. Ясно, зверюга разорвала слабое звено и смылась в лес…

Я попытался подойти ближе, и басовый лай огласил окрестности. Но нигде ничего не стронулось, поселок был пуст, только возле домика столовой была какая-то жизнь. Из открытой двери выплеснулась вода, брильянтами заиграв на солнце, и куры, безмятежно гулявшие по двору, понеслись в ту сторону, истошно кудахча и надеясь на поживу. Но дверь захлопнулась, и они разбрелись кто куда, поклевывая камешки.

Конец ознакомительного фрагмента.