Ванька-ротный - Александр Шумилин

Взошло солнце. Немцы, наращивая темп стрельбы, обрушились всем огней своих батарей на высоту. Высота дрожала и гремела. Снаряды рвались по обе стороны траншеи. Вверх поднимались огромные всполохи земли, куски глины и обрывки солдатских шинелей, рявкали мины, со свистом и скрежетом летели осколки. Я выглянул поверх земли, рядом стоял пулемет, прикрытий охапкой соломы. Я свистнул. Из окопа показалась каска и лицо солдата. Пулеметчик увидел меня и улыбнулся. Он видно сумел оценить свое место. Теперь когда до него долетал зловещий рев со стороны траншеи, он улыбался. А это было важно для нашего общего дела. Солдат помахал мне рукой, показал оттопыренный вверх большой палец и тут же пригнулся в окоп, рядом ударил снаряд с недолетом. Грохот и рев стоял над высотой, стонала земля. Она дрожала, поднималась к небу и уходила из под ног. Было жутко и страшно смотреть на траншею. От близкого удара воронка начинала ползти под ногами. Потом она как качели возвращалась назад и болталась некоторое время. С каждым близким ударом повторялось все снова. Над гребнем высоты, где проходила траншея, к небу стал подниматься огромный столб дыма и рыжей пыли. К полудню рев снарядов достиг бешеной силы. Непрерывные залпы и всплески огня, тяжелые удары и взрывы, облака вздыбленной земли закрыли все пространство над траншеей.

В середине дня немцы вдруг прекратили обстрел. В голове и ушах продолжало гудеть, звенеть, стоял грохот, а глазами глядишь и не видишь ни взрывов ни всполохов. В висках продолжает стучать канонада и каждый ее удар отзывается в голове острой болью. Перерыв продолжался часа два не больше. Видно у немцев подошло обеденное время.

Пока они ели, курили и отдыхали, мы успели перевести дух. Пулеметчики зашевелились, стали выглядывать поверх земли. Некоторые терли в ладонях спелые колоски ржи, сдували шелуху и сыпали зерна в рот. У нас тоже был, так сказать, перерыв на обед. Через некоторое время немцы снова взялись за серьезное дело. Они обрушили на высоту огонь своих батарей. Они били фугасными и осколочными, поливали сверху свистящей шрапнелью. Изредка для большего эффекта они по земле пускали тяжелую болванку, которая брызнув землей при первом ударе, рикошетом взмывала вверх и с раздирающим душу ревом и скрежетом, кувыркаясь и прыгая, неслась по изрытой снарядами земле. Немцы с присущей им настойчивостью, тупым рвением, упорством и знанием дела терзали землю вокруг траншеи. Отрытая по всем правилам саперного искусства, укрепленная боковыми досками и фашинами траншея была набита солдатскими трупами. Перед вечером измотанные тяжелой работой немцы лениво пустили в нашу сторону десяток снарядов и прекратили стрельбу.

Весь день подбитый танк стоял недвижимо как мертвый. К вечеру внутри него что-то стукнуло, лязгнули задвижки люка и из-под брюха танка выползли два танкиста. Они огляделись кругом, поднялись на ноги и побежали в сторону леса. Руки и головы у них были перебинтованы. Траншея, где сидели стрелковые роты, дымилась. От нее шел дым немецкой взрывчатки и легкий пар. Пулеметчики в своих ячейках встали на ноги, стали стряхивать налетевший сверху слой земли и пыли, лица их были землистого цвета. Некоторые уже успели завернуть обрывки газет и дымили махоркой. Многие оглохли и одурели. Но все были невредимы и целы. Вот когда уверовали они ни в бога, а в то, что не остались с пехотой в траншее. Если бы я тогда поддался на их несогласие и нытье, торчали бы они сейчас трупами в траншее, не увидели бы ни солнца ни белого света и не вдыхали бы крепкий запах дыма махорки. А солнце, проглядывая сквозь облако пыли и дыма уже клонилось за вершины высоких деревьев к закату. Роту спасло то, что солдаты зарылись в землю уткнувшись лицом в край ржаного поля. Кто из стрелков в траншее остался в живых, трудно было сказать.

В траншее могли уцелеть лишь те, кто во время обстрела подался вплотную к рогаткам. Командиры рот видно погибли вместе с солдатами. Те из раненых, кто пытался сразу бежать, попали под огонь и погибли в пути. А те, кто не мог сам подняться на ноги или надеялся переждать обстрел в траншее, умерли от новых ран. Кроме меня, командира взвода и политрука Сокова офицеров на высоте не оказалось. В стрелковом полку их было много, если считать командира полка, его замов и помов, батальонных и других прочих офицеров. Там в полку сидели артиллеристы, саперы, связисты, химики, оружейники и прочая всякая тыловая братия. Я не говорю о медиках и тех кто дергал вожжами и хлестал кнутами своих костлявых кляч по бокам. Все эти участники во время обстрела укрывались в лесу. С исходных позиций, когда командиры рот поднимали своих солдат и шли вперед, политруки стрелковых рот смылись в тыл под всякими предлогами. Исключением в данном случае был Петр Иваныч Соков. Он хотел было остаться в тылу, но я покрутил головой и он не посмел бросить пулеметную роту. Он пытался задержаться в траншее, боясь что ночью возле ржи немцы нас обойдут, но перед рассветом почуяв недоброе сам прибежал в роту. Теперь он сидел с моим ординарцем в одной щели.

В штабах и службах полка и среди тех, кто прятался в лесу от обстрела, никто не знал, что делалось сейчас на высоте. Как и кто здесь держал оборону? Кто остался жив в этом грохоте? По всей лестнице командных инстанций повелевали и требовали данных о Пушкарях. На картах района рисовались стрелы, рукой наносили решительные удары, а где эти ударные роты, что они делали в данный момент никто не знал. Никому в голову не приходило, что ушедшие на высоту пребывали уже в ином и лучшем мире. Послать на высоту человека, это значит послать на верную смерть А кто из тех кто скрывался в лесу добровольно пойдет на это. Солдаты обречены. У солдат одна дорога. А зачем например политрук будет подставлять свою шкуру, чтоб в ней появились дырки. Или тот же комбат. Хотя батальон в полном составе ушел на высоту. Командир полка под пятью накатами. А почему комбату не сидеть под тремя в том же лесу. Солдат и ротных пришлют сколько угодно, а комбаты на дороге не валяются. Рапортуя выше они плели догадки и строили версии, стараясь угодить ответами вышестоящим начальникам. Наиболее тертые устраивали свои накаты по соседству с перевязочными пунктами. Пока солдату делали перевязку и вправляли кости, комбат стоял над раненым и задавал ему вопросы. После перевязки с раненым не поговоришь. Он отмахнется рукой и потребует кормежки.

Принуждать раненого нельзя. На кого нарвешься. Этот промолчит. А другой при всех пошлет тебя подальше. Но что мог оказать раздавленный грохотом солдат, переживший смерть, истекающий кровью. Он на фельдшера рычит от боли. Он не помнит как его ранило, а его спрашивают о какой-то обстановке.