Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

- И каков?

- Помоложе тебя будет. Вот, сродни нашему Юрке. Не, чуток постарше. – Опять подмигнул Кудеяру. - Черняв, бородат, высок, широкоплеч. С ним ватага. Все, как один богатыри.

- А много ль?

- С два десятка.

- И на Москву подались?

- Вперед нас ушли. – Подтвердил казак.

- А на Москве что умысливают?

- То мне не ведомо! Что ж он по твоему разумению должен с каждым встречным делиться?

- Н-да… - Купчина огорченно опустил голову.

- Сдается мне, - загадочно прошептал ему казак на ухо, - неспроста на Москву-то его ватага подалась. Коль сын-то он законный князя Василия, то сам понимаешь, может нынешнего пододвинуть захочет, может за мать в монастыре загубленную Глинскими отмстить... – И отодвинулся. - Токмо я не говорил тебе ничего, а ты не слыхал. Привиделось, послышалось… А то про меня подумаешь, будто я – Кудеяр. Иль вон Юрка.

- Да, не-е-е. – Замотал головой московит. Заулыбался хитро. – Не говорил ничего, а что и расслышал, так, то сорока на хвосте принесла, на торгу трещала. – И добавил, замечтавшись. – Эх, где ж сыскать того Кудеяра на Москве?

- Сказано – про то не ведаю! Больно велика ваша Москва. Людей – пруд пруди. Толчея, аки в Стамбуле агарянском. Человек – песчинка! А на что он тебе-то сдался? – Подмигнул купцу Болдырь.

- Да доброго царя бы на престол великокняжеский…

- А без царя, знамо, никак?

- Нет. – Тряхнул головой убежденно. – Бог на небе, великий князь на земле.

- А с чего ты взял, что он добрый?

- Обиженный всяк добрее энтих, зажравшихся. Сам чудом спасся и людишек жалеть будет.

- Темнота ты московская. Бог он един, а царей – королей, херцогов всяких я повидал на веку своем немало. Токмо ни при одном жизни сладкой не видел. То мы – казаки живем-поживаем, не тужим, кругом решаем, басурман бьем. И нужен ли царь нам? Нет!

- То вы, то мы.

- Эх! – Махнул казак рукой обреченно. – Вытоптали вас татары. Потому и мыслить разучились. Царя вам подавай! Своей башки на плечах нет, токмо у него должна быть.

- Своя есть, да мала.

- Ну и живите! Ищите Кудеяра, может согласится царем вашим стать.

- Попросили бы всем миром.

- Слыхал я про мир ваш… - Казак отвернулся даже. Кинул на прощанье через плечо. – Бывай, купец!

После Кудеяр упрекнул его:

- Зачем сказал?

- Слух про тебя, Юрка, пустить надобно. Пусть задрожат ироды. Чем страху больше, тем злее, а чем злее, тем глупее.

- А разыщут, переловят?

- Где? Посреди задворок и тупичков московских? И кого? Ватагу большую искать будут. А ежели к нам… Ха! Отобьемся и уйдем. Малым числом всегда легче. А у них пусть требуха в брюхе дрожит.

Тяжела служба на Казенном дворе. Целыми днями в клети пыточной, света белого не видишь. Зима ль, лето, все едино. Круглый год тепло от жаровен палаческих. Одного за другим волокут людишек, на дыбу вздергивают, и сидит дьяк, знай расспросные речи записывает. Одного возьмут, а он еще с десяток оговорит, колесо дознаний крутится, поток людской не ослабевает. Вот звонаря приволокли с колоколенки Большого Благовеста, что пред Большим Иваном еще при великом князе Василии поставили. Уронил, пес, колокол в день воскресный.

- А-а-а… - Истошный крик оборвался вместе с хрустом вывернутых суставов. Вздернутый на дыбу лишился чувств.

- Эх, ты, черт! Куда торопишься? – Прикрикнул на палача Осеев, дьяк Казенного двора, ведавший расспросными делами.

- Не рассчитал, Степан Данилыч, легок больно… - Виновато потупился кат, выпустил из рук веревку, отчего тщедушное тело жертвы соскользнуло с дыбы на пол. – Отойдет! – Успокоил. И приказал помощнику. – Плесни на него.

Из темноты застенка выступил молодой парень, одетый, как и мастер в длинный кожаный передник, закрывавший спереди все туловище, взял ведро и с размаху окатил расспрашиваемого водой. В ответ обнаженное тело зашевелилось, послышался слабый стон.

- Говорю же, отойдет. – Палач подергал себя за густую черную бороду и добавил. – Не сумлевайтесь, Степан Данилыч.

- Отойдет… еще и спросить не успел, а из него дух вон… - Дьяк недовольно пробормотал себе под нос, расправляя на столе лист бумаги и намереваясь записывать. Покусав в раздумье гусиное перо, обмакнул кончик в чернила и заскрипел, шепча вслух. – Так, Матвейка Кузьмин сын, из новгородцев, звонарь колокольни Большого Благовеста, сотворил падение колокола в чем доводится крамола и татьба на государя и великого князя…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Любил свое дело Степан Данилович. Иной раз и пытка не надобна была, одного взгляда хватало. Как зыркнет Осеев на раба Божьего, так у того и ноги подкашиваются, дрожь до костей пробирает. Иные без чувств валились. Злой глаз был у дьяка, пронзительный, нос крючком, коим буква «глаголь» завершалась, губы тоненькие в ниточку, голова лысая углом скошена к подбородку, бородка узкая, длинная до пояса. Изба черная казенная дом родной заменяла Степану. Хотя и имел хоромы добрые, двухярусные, с подклетью и повалушей на Константино-Еленовской улице, да не часто туда возвращался. Овдовев рано, женился вновь на молодухе. И зачем, сам не понимал. Прежняя жена с полуслова понимала дьяка, а эта, Василиса, смотрит испуганно, угодить норовит, да все невпопад. Может оттого, что глядел на нее Степан Данилович, как на подопечных своих. Ну и ладно. В страхе должна баба жить, оттого что скверна одна лишь от них. Все они богомерзки и блудливы. Иногда охаживал кулаком свою. Так, для острастки. Ничего за ней не примечалось, иначе дворня б доложила немедля. Упадет дура на пол, зальется слезами… тьфу ты, разжалобить что ль хочет… Да он этих слез в день по ведру… только в злость вводят. Плюнет на жену, да спать завалится. Поутру опять на двор казенный, дела вершить государевы.

С пола донесся скулеж, словно не человек там лежал, а щенок слепой, потерявший сучку кормящую. Дьяк прислушался.

- Господине, помилуй мя грешного, нет вины на мне…

- Ишь, выкормыш. – Ухмыльнулся дьяк в бороду и громко отдал приказ палачу. – Давай, кат, подними его, но медленно.

Тот кивнул, схватился за веревку, потянул. Несчастный звонарь задергался, завихлялся, но связанные руки неумолимо тащили за собой все тело. Застенок вновь наполнился жутким криком, срывающимся на визг.

Дьяк поморщился:

- Эк, пес, визжит, как… - подумав, завершил мысль, - как собака. – И сам усмехнулся собственной шутке. Палач тем временем поднял тело на нужную высоту – так чтобы ноги пола не касались. Закрепил веревку, отошел в сторону, скрестив руки на груди в ожидании дальнейших приказаний.

Внезапно наружная дверь распахнулась и в застенок ввалился князь Юрий Васильевич Глинский. Тяжелый запах шибанул с морозца в нос, боярин даже остановился, замер, прикрыл лицо лисьей опушкой рукава. Осеев выскочил из-за стола, склонился почтительно.

- Эк, у вас тут… воняет! Не продохнуть со свежего воздуха. Словно в выгребную яму свалился.

- Хуже, Юрий Васильевич, хуже. – Подтвердил дьяк, разогнувшись и пододвигая скамейку высокому гостю. – Целыми днями-ночами мясом горелым, потом нехорошим, кровью и калом смердячим дышим, ибо не с христианами дело имеем, а с ворами, да иными псами погаными. Почитай сами в том по горло сидим, провоняли насквозь.

- Ладно, плакаться, рассказывай, – князь уселся на скамью, по-прежнему в мех лицом уткнувшись, - что за умысел был у этого? – кивнул на одуревшего от боли, а потому замолчавшего звонаря.

- Токмо приступили. – Развел руками Осеев. – Сей Матвейка Кузьмин сын во время боя уронил колокол…

- Без тебя знаю! – Оборвал его князь. – Далее что? Крамола, умысел каков? Сколько их татей?

- Кваску не желаешь, Юрий Васильевич? – Дьяк потянулся было к кувшинчику, что завсегда стоял на дальнем конце стола. Любил Степан Данилович глотку смочить, покуда расспрашиваемый криком исходил от боли нестерпимой.

- Да иди ты… - Отмахнулся князь. – Тут и без кваса сблюешь от вони. Хоть проветриваете?

- Опосля работы каждый день.