Соседи (СИ) - Коруд

площадке, шуршание шин проезжающих по двору машин, «голос» радио из чьих-то распахнутых окон, разговоры прохожих, гул пролетающих высоко над головой самолетов.

Без толку.

Юлька обещала забежать минут на десять. Ульяна сидит тут уже, наверное, двадцать, потому что дома в одиночестве невыносимо. Егор ушел «переваривать», оставив её с этим один на один. А мама явится хорошо, если часам к девяти вечера: у неё теперь что ни день, то атас. С мамой они здорово поскандалили буквально накануне, и всё же… Хоть бы поскорее вернулась! Пусть лучше насупленная, объявившая ей молчаливый бойкот мать, чем звенящая пустота, в которой Егор бросил её догорать. Желание выломать соседнюю дверь весь последний час медленно её уничтожало.

А ещё… Ещё хотелось дойти до магазина, купить бутылку вина или чего покрепче, напиться и забыться. Но Уля пыталась удержать себя в руках — в буквальном смысле: обхватила рёбра в кольцо, сжала замок и, для пущего эффекта стиснув еще и зубы, держала. Нос улавливал еле слышный запах табака — кто-то курил на балконе. Не открывать глаза.

Минувшая неделя стала жутким кошмаром наяву. Егор просто взял и свалил. Как будто прямо из её жизни! Именно так его исчезновение и ощущалось. Взял и свалил вечером того дня, когда привез к себе Машу, а спустя несколько минут, её же словами, «выпер». Свалил с дорожной сумкой и гитарой за плечом. На такси. Все, чего она удостоилась — скупого предупреждения о том, что забирать её из школы некоторое время он не сможет. Никаких тебе адресов, контактов, информации о дне возвращения — ничего! Вообще!

Никаких объяснений — он так уже делал! Он так уже делал тринадцать лет назад! Прямо из ее жизни!

И когда, наконец, он объявился вдруг на пороге, хотелось лишь одного: его убить. Потому что вся неделя прошла в ожидании! Каждый грёбаный день, каждый час, минута и секунда.

Убить! За свою бессонницу, тоску, терзания и нервные клетки, которые, как всем известно, не восстанавливаются. За сны. За похеренные дедлайны. За то, что день за днём, ночь за ночью уши пытались уловить рёв мотора «Ямахи»: мозг упрямо игнорировал тот факт, что «Ямаха» стоит под окном. За липкую неизвестность, в которой она жила всё это время. За не проходящую чугунную тяжесть на сердце. За то, что снова её приручил. За то, что Коржик лез на стену с ней на пару. За мамины вопросы в лоб и настороженный взгляд, за свое бесконечное вранье о вынужденных переработках. За это его: «Нужно побыть в тишине». Она вся извелась от предположений, что у него случилось! Почему ему вдруг потребовалась какая-то особенная, недоступная в пустой квартире тишина? Зачем пытаться изолировать себя от всех? Она слишком навязчива? Достала его?

Убить! За миллион атаковавших голову и не дающих ей покоя вопросов. За то, что не могла найти в себе смелости ему сказать! За то, что он ей ничего не должен — за это особенно! Не должен перед ней отчитываться, не должен номер телефона, явки и пароли. За то, что он живёт свою жизнь, в которой ей, видимо, всё-таки нет места. Про какую привязанность Аня ей втолковывала? Привязанность — это доверие, это желание делиться проблемами, переживаниями. Привязанность — это забота о другом, стремление сделать жизнь другого рядом с тобой комфортной, это оглядка на его состояния. Он даже не подумал, что бросает её в неведении, что заставит волноваться. А может, и подумал. И забил. Нет, это не привязанность. Это чёрт знает что. Ему, видимо, вообще до фонаря. Иначе бы не пробормотал на брошенную уже в спину просьбу оставить номер для связи: «Там всё равно её нет. Потом».

Все их разговоры, время вдвоем, парапланы, танцы, пляж, мост, уроки гитары и вождения, его слова о неготовности терять людей, прогулки по утренней и вечерней Москве, встречи с занятий, его забота, спасение из лап следователя, изувеченный Стрижов и мужик из подъезда, нагреватель, уютные посиделки над кассетами и альбомом с воспоминаниями, его «это больше не повторится», заполненная только-только анкета, Анины слова… За неделю всё — всё! — утонуло в чёрных мыслях.

Семь дней в агонии, в бреду, в психозе и самобичевании, в обнимку с фотографией, где он ставит ей рожки. А он возвращается — и как ни в чем не бывало. И первое, что спрашивает: «Болеешь, что ли?». Да твою ж мать! И порыв кинуться обнимать за полсекунды сменяется готовностью линчевать.

А потом сменяется ступором, оцепенением, сотрясением души, помрачением сознания. И, наконец, желанием умереть самой. Как у неё сердце за эти двадцать минут не остановилось, как она под его взглядом выжила, непонятно до сих пор.

Его вопрос поразил её, потряс. «Должен»? Егор спросил у неё, что должен чувствовать любящий человек. «Должен». Его формулировка напугала до чёртиков. Кусочки пазла в голове сложились в мутную картинку и, возможно, так бы ею и остались, но озвученную догадку он отрицать не стал. Человек, поживший поболее её собственного, никогда не любил, не знает, что чувствует влюбленный, и пришел за ответом к ней. К ней!

Это какая-то ирония жизни, издёвка какая-то. Кто-то сверху решил над ней поглумиться и предложил рассказать не знакомому с чувством любви любимому человеку, что чувствует влюбленный.

Поначалу Уля не понимала, как себя вести, как отвечать на его вопрос: куда девать глаза, как дышать. Где найти на этот разговор силы? А потом не могла себя остановить. Поток слов лился и лился, а ощущение сохранялось такое, что она не сказала ещё ничего, что у неё не получается передать собственные чувства. Где эти чёртовы слова, которые помогут донести до него, что это вообще такое! Как это ощущается! Почему она должна их подбирать, почему не может показать? Взять и передать от сердца сердцу? Что это за особый вид извращения? Прямо в лицо ему кричать хотелось. Она кричала коленкам.

По сути, этот монолог стал признанием. И выжал её до последней капли. А он так и не понял ничего, как Аня тогда и предполагала. Может, если бы Уля нашла в себе силы в глаза смотреть, понял бы. Но она не нашла. А потом… Потом… В самом финале выяснилось, к чему на самом деле прозвучал его вопрос. Егор пояснил про «галочки», поблагодарил за помощь и пошел «переваривать».

И теперь хотелось напиться. И прекратить свои мучения.

— Ну что тут у тебя? — кто-то плюхнулся на лавочку совсем рядом и заговорил голосом Новицкой. — Уль, прости, у