Королевская канарейка (СИ) - Анна Кокарева

да то, что он считался богом, любое желание которого было закон, позволяли поменять что-то. Ганконер был не против и потакал моим прихотям, но требовалось хотя бы дать понять, чего хочешь.

Хотела я быть с ребёнком и жить в тихом своём саду, но пришлось заниматься и другими вещами.

Чудовищная империя Ганконера, в которую входили совершенно разные народы с разным жизненным укладом, требовала, кроме единовластия, и единого свода законов, с поправкой на местность конечно. Созданием свода занимались в интеллектуальной столице империи, Умбаре.

Я так поняла, что социальная эволюция орков придерживалась Тёмными сознательно — им были нужны управляемые, достаточно ограниченные воины. Думалось мне, что если бы орки эволюционировали в этом плане, может, и эльфы не стремились бы их уничтожать поголовно, и хотелось, чтобы изменения происходили хоть как-то. Потому что империя сползалась из кусков, сплавлялась, и это происходило поразительно быстро, сила Ганконера только росла — и хотелось, чтобы это была относительно цивилизованная сила.

Мне пришлось на голом месте, буквально на коленке, изобрести свадебные обряды и даже заняться законами, регулирующими имущественные и социальные отношения до/во время и после брака. Это было естественно для моего положения, никто не удивлялся, даже наоборот, как будто ждали. Я только тому радовалась, что моим, испечённым абы как пожеланиям придадут цивильный вид сведущие люди, и что людей этих нет в драконьем гнезде и они не могут мне возражать и есть мозг вопросами да уточнениями; всё просто записывалось и отвозилось, как божественная воля, в Умбар, и уж там законники вкрячивали это в свод законов.

Только божественность (моя и ганконерова) позволяли хоть как-то это воплотить. Для простых орков и людей подразумевалось только, что женщина не имущество по умолчанию, что у неё есть права: на жизнь, на отсутствие насилия, на имущество после развода или смерти супруга. И право на тот самый развод.

С аристократией нового разлива я не стеснялась, оговорив многомужество для дам, наследование по материнской линии именно женщинами и прочие смешные вещи. Казалось это всё забавным и где-то справедливым, а силу Ганконера я видела — он сможет за неисчислимые отпущенные ему годы это воплотить.

Свадебный обряд хотелось сделать покороче и попроще, памятуя, что я сама буду в нём участвовать, да может, и не раз (служанок-то шестьдесят, а орков хватало на всех… не считая возможности взять нескольких мужей).

Спросила у Ганконера, есть ли его храмы… оказалось, были много где и строятся новые, только в Рамалоки нет. Видно, Темнейший считал, что ни к чему храм, когда он сам налицо. Я, повздыхав, сказала, что для свадьбы храм нужон. Чтобы мой и его. Чисто свой мне не хотелось — что мне за радость в своём культе, а свадьба подразумевает, что должно присутствовать начало не только женское, но и мужское. Подумала ещё, что пусть какой-нибудь храм сляпают, новобрачные обменяются у алтаря… не знаю, браслетами, выпьют из одной чаши, поднесённой служителем культа — и всё, свободны, брак состоялся, идите праздновать. Ганконер кивнул и ничего более не спросил.

Через пару дней меня позвали смотреть на свежевозведённый храм. Я пошла, надеясь побыстрее отделаться и вернуться к себе — но чем дальше, тем сильнее потрясалась увиденным. Нечеловеческая архитектура огромного чёрного здания, его массивность как-то удивительно сочетались с тонкостью исполнения деталей, глядя на которую, вспоминался храм Кхаджурахо. Громада из чёрного камня при ближайшем рассмотрении оказалась изививами драконьего тела, и каждая чешуйка была, как живая. И из этих драконьих извивов было всё: ступени на входе, колонны, стены снаружи и внутри — и всё чёрное, грозное, давящее.

В самом храме царила тьма, разгоняемая факелами, и только гулкость шагов в почти кромешной темноте давала представление о его огромных размерах. И тем удивительнее было, миновав лес колонн, освещаемых тревожным красноватым светом, выйти к статуе Ганконера, как будто выплавлявшейся из драконьих извивов постамента. Он стоял почти как живой, но весь из чёрного камня, и великаньих размеров — и хмуро, но благоговейно, с начинающей расцветать на каменных губах улыбкой смотрел на протянутую свою ладонь, на которую падал единственный в этом храме луч солнца.

Потрясённая, всё-таки нашла в себе силы спросить, где же здесь я.

— Этот храм ваяли духи. Он удался — храм у духов всегда получится лучше, чем сортир, — Ганконер скупо улыбнулся. — Но даже они не могут поймать твоё мерцающее, тайное пламя… Поэтому, кстати, и считается, что ваять богиню — святотатство. Это просто невозможно. Ты здесь — это луч солнца, упавший на мою ладонь.

Чуть не прослезилась. Внушает. Да, с такими храмами он тут состряпает цивилизацию. Местами ужасненькую, но симпатишную.

Во время бракосочетания атмосфера нагонялась флейтами и песнопениями, звучащими вроде бы ниоткуда, и тем, что после обмена браслетами и отпивания из чаши, на руку невесте села не пойми откуда взявшаяся бабочка, что жрецом было благоговейно истолковано, как высшая милость, знак богини. Я благостно покивала, подтверждая, хотя лично меня больше удивляло, откуда здесь так скоренько взялся такой подкованный в толкованиях жрец — очень благообразный и внушительный для орка. Подумалось тогда, что в фильме, который я смотрела когда-то, орки были похожи на себя — и одновременно мерзее, чем в жизни. Как наши хоккеисты в исполнении западных видеооператоров, ловящих щербатые разинутые рты и малейшую некиногеничность во время исполнения гимна — в отместку, чтобы показать, что вот выиграли, а сами варвары и свиньи, да… Может, эти варвары и поменяются. Когда-нибудь.

После обряда была гулянка, но долго я на ней не высидела. Еда и правда начинала казаться ненужной, и даже запах её раздражал. Пришла к себе с тяжёлой головой, трясущаяся. Силакуи полечила меня, и я уснула.

Разбудили посреди ночи — покормить младенца. Накормила, уложила сама — и пошла в ванну умыться: всё казалось, что как будто плёнка какая-то отделяет меня от окружающего. Плеская холодной водой в лицо, глянула в зеркало — и увидела, как мои зрачки двоятся, расходясь. Окружающее смазывалось, дрожало и колыхалось. Недовольно (что-то со зрением!) прикрыла глаза и надавила на них пальцами, помяла. Открыла снова — вроде бы всё наладилось, но голова осталась дурной. Посидела, глядя на яркие звёзды начала августа, не думая ни о чём, и легла.

Утром дрянные ощущения не вернулись, и я никому ничего не сказала. Отчасти потому, что чувствовала подспудный страх — как будто, втайне зная про неизлечимую болезнь, не хотела говорить о ней и не пыталась вылечить, глупо надеясь, что если молчать, то