Королевская канарейка (СИ) - Анна Кокарева

стала так плавно, так лениво двигаться… это здорово заводит. Твой запах стал ярче, достиг полноты и совершенства… Чувствую себя рядом с тобой, как тигры твои дрессированные, готовые за ласку на спину лечь и живот подставить, — он как-то зло и одновременно беспомощно усмехнулся и прочистил горло.

Он шёл чуть сзади; скосилась на него и вдруг вспомнила:

— Там… на дне… как будто лежал кто, — взмахнула рукой, затрудняясь объяснить.

Ганконер понял и просто сказал:

— Это был я.

Заинтригованно приостановилась, и он продолжил:

— Я тут воплотился. Я как будто поднимался со страшной глубины, где были только тишина, темнота и смерть. Лежал, свернувшись, не понимая ни того, что внутри, ни того, что снаружи; медленно приходя в себя и начиная чувствовать жизнь. И тут меня подбросил этот самый гейзер. Я начал слепо метаться, полностью дезориентированный, открыл глаза… Это было удивительно, начать видеть глазами, как когда-то настолько давно, что почти забыл… почувствовать, как разворачиваются лёгкие, вдохнуть — и понять, что у меня есть крылья! Забился, еле спланировал. Не знаю, сколько лежал на траве, пока смог подняться и сделать первый шаг. Воздух опьянял, и я был безумен. Настолько, что казалось, что съесть тебя хорошая идея — и что ты всё поймёшь и не обидишься. Что воспримешь это актом высшего единения, актом истинной любви. Казалось, что я имею на это право… может, так и есть. Рад, что был слаб тогда. Я тут несколько дней пробыл, привыкая… жить. Чудесное место, да? — И, внимательно посмотрев, — ты не устала?

Прислушалась к себе и с удивлением поняла, что нет. Странно, от таких бодрых купаний пошатывать должно бы — но нет, ноги легки и кровь как будто превратилась в газировку. Покачала головой:

— Тут, наверное, вода особенная. Я прямо чувствую приступ витальности, а ты?

У Ганконера глаза стали как чёрный бархат, как самая беззвёздная ночь — и он потянул вниз, на траву:

— Ох, ты не поверишь, такой приступ… витальности. Голову сносит, — что ж, по лицу это было заметно.

Поддаваясь, легла под него, удивившись, как же он держал себя в руках до этого. Извиняющимся голосом он глухо пробормотал:

— Я не могу, — и слегка толкнулся.

Само собой, ничего не вышло. Простонал:

— Не готова, — и стал опускаться ниже.

Поймала его за волосы:

— Ты же не любишь?

Он не пытался вырваться, замер с полуприкрытыми глазами, облизывая пересохшие губы:

— Я хочу подготовить, чтобы… не больно. И почти не могу ждать, — от его шёпота возникало чувство, как будто снова ухаешься с верхней точки гейзера вниз. — Позволь поцеловать тебя внизу и войти. Или делай всё, что хочешь, но дай почувствовать себя в тебе и дойти до конца, — по его голосу было слышно, что полукровка сам стыдится своих слов, но поделать ничего не может. Да, просить он тоже не любит…

Перевернув его на спину, провела рукой по животу, коснулась нежной кожи внутренней части бёдер, чем вызвала негромкий срывающийся вскрик, отозвавшийся истомой в животе. Вид настолько желающего мужчины возбуждал, и я, не удержавшись, заставила его раскинуть ноги и поцеловала в эту нежность, вызвав ещё один вскрик и закушенную губу. Из напряжённого пульсирующего члена сочилась смазка, пачкающая живот. Ганконер открыл глаза — о, какие огромные зрачки! — и заставил оседлать его и прижаться. Тихо потираясь, прижимая к каменной груди, прошептал:

— Мокрая, уже мокрая… присядь на меня, я больше не могу. Садись сама, я не хочу навредить. Не заставляй мучиться. Я почти год спал с тобой, вдыхал твой запах, гладил, ласкал — и не мог овладеть. У меня… там… всё… — речь потеряла связность, и он со звериным голодным стоном начал проталкиваться снизу. Застонал сильнее, поняв, что получается, закричал, выгибаясь и стараясь войти глубже.

Попыталась поймать его темп и двигаться в такт, но он сжал бёдра крепче, не давая двигаться:

— Скользко… — и поршнем заходил туда-сюда. Глаза его были закрыты, он с трудом сглатывал и беспрестанно облизывал губы. — Я… тебя… совсем не поласкал… Прости, я не мог… я так благодарен за это… сейчас.

Приложила палец к его губам, и он умолк, только низко и как-то очень откровенно, не сдерживаясь уже ничем, стонал. Он был близок к концу, и мне хотелось кончить — и одновременно, чтобы это длилось долго, бесконечно долго, и я всё задерживалась на грани. Он открыл глаза, эйфория плеснулась в зрачках:

— Я… всё, — и окаменел сведённой челюстью, беззвучно крича и подёргиваясь.

Он не спешил выходить, всё двигаясь слегка обмякшим, потихоньку успокаивающимся членом, стремясь отдать всё до капли, и наконец утих. Легонько двинулась — он вышел, но не дал встать, перекатываясь и наваливаясь сверху, сладко шепча:

— Ну куда ты, не торопись… Я сейчас снова буду готов и заставлю тебя кричать от удовольствия, любовь моя…

Тихонечко обеспокоенно вздохнула:

— Сын… — Ганконер застонал уже от разочарования, но выпустил.

Позволил одеться и оделся сам.

Ночной полёт на драконе в глухой черноте июньской ночи — никогда не испытывала ничего подобного.

Торопливо войдя в спальню, застала пару служанок, охраняющих сон принца. Ганконер, шедший следом, с досадливой насмешкой выдохнул:

— Говорил же — собачонок спит без задних лап.

И посмотрел с укором.

82. Цвет полевой

«Человек, яко трава, дние его, яко цвет сельный (полевой); тако отцветёт»

Псалтирь, глава 102, стих 15

Всегда была равнодушна к свадьбам — но раньше, в человеческом мире, хаживала на них, основным увеселением праздника считая поедание салатов. Жирных, майонезных монстров. Оливье, сырный, с грибочками там какими-нибудь… главное, чтобы с майонезом. Но в последнее время я стала равнодушнее к еде, и часто жевала ртом бесчувственным, только чтобы утолить голод. Госпожа Силакуи уже несколько раз говорила, что ребёнку требуется молоко, и, соответственно, надо есть вовремя, не пренебрегать.

Вот поэтому, когда всё-таки наклюнулась свадьба, я не сильно восторгалась, раз уж даже есть разлюбила.

Мауготх урук-хаи Згарх брал в жёны герцогиню Конгсей. Нет, не так: герцогиня соизволила взять в мужья мауготха. И она была хорошо беременна, месяце так на восьмом. Аж позавидовала, как она легко переносила своё положение, да ещё и скрывая его довольно долго. И от меня ожидалось всяческое участие. А я не люблю! Но пришлось. У орков обрядовость смерти (с уважением или без съесть усопшего) наличествовала; много было обрядов, связанных с битвами и поклонением Тёмному, но свадебного не было. Как упоминал душка Згарх, между женой и рабыней разница отсутствовала. И только сила Тёмного,