Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

чтобы ранить. Вот только кого? Разве Далмау не имеет права ложиться в постель, с кем ему угодно?

Когда два молодых бойца, из тех, что охраняли Далмау, хихикая и отпуская соленые шуточки, передали ей сплетни насчет отношений художника с двумя соседками, Эмма ощутила внутри пустоту, будто все органы внезапно сжались. Тетки в квартале болтали об этом. «Может, и больше, чем с двумя»! – вскричала беззубая старуха, которая только и делала, что целыми днями сидела на стуле у кромки тротуара, лущила фасоль или горох, чистила картошку и выбирала камешки из чечевицы или бобов. «Вот дура!» – честила себя Эмма. Но опыт, пережитый с Далмау, и иллюзии юности возвращались с удвоенной силой, словно стремясь одолеть убожество и непристойность, на какие судьба ее обрекла. И все-таки искры надежды позволяли ей предаваться мечтам, хотя бы на одно мгновение, которое в душе ее длилось бесконечно, пока не возвращались Тручеро и Эспедито, и тогда Эмма содрогалась или плакала в одиночестве, наблюдая, как пропитываются ядом самые заветные ее чаяния.

Тручеро знаменовал собой начало ее падения; она покорилась, но тот мужчина ограничивался обычным сексом, разве что выставлял ее напоказ, хвастался их связью. Потом нашел для нее хорошо оплачиваемую работу, которую другой, Эспедито, поставил под угрозу, пока она не подчинилась. С поваром она перешла все пределы стыда и унижения. Нормальный акт затрудняло огромное брюхо вкупе с крохотным пенисом. Да, иногда у них получалось, в невероятных позах, с помощью скатанных в рулоны скатертей, но такие потуги, мучительные, если не смехотворные, наводящие на мысль о бессилии, смущали и раздражали повара. В большинстве случаев, призвав ее, Эспедито использовал кухонную утварь. Пестик из ступки, чем объемистей, тем лучше; ручка шумовки или черпака – все годилось, чтобы заталкивать в вагину или в прямую кишку Эммы… Или же требовал, чтобы она сосала ему член или задний проход, вылизывала пузо или круглые валики отвисшей груди. Потом, в кухне, ухмылялся, пользуясь теми же предметами, даже не помыв их, или облизывал пестик, делая вид, будто пробует приправу.

– И зачем вы рассказываете мне о его похождениях? – прогоняя из памяти постыдные сцены, рявкнула Эмма на парней.

– Затем, что, похоже, его придется защищать и от рогатых мужей, – захохотал один из них, ничуть не испугавшись тона командирши.

Эмма опомнилась, развела руками.

– Нет… Ну, не знаю! – скорбно проговорила она.

– О, – вмешался другой боец, – если его застукает один из козлов рогатых, а то и двое сразу, мы останемся без художника и без картин для Народного дома, а это не понравится Леррусу… да и всем прочим.

– Ну так защищайте его и там, – согласилась Эмма. – Охраняйте как следует.

У Лерруса и без того довольно проблем, подумала Эмма, не хватает еще, чтобы пара рогоносцев задала взбучку его художнику. Он действительно, как и объявил после того, как его исключили из Республиканской партии, в январе 1908-го, создал новую республиканскую организацию – Радикальную партию. Но уже через месяц был вынужден бежать из Испании и укрыться в Португалии, поскольку суд приговорил его к тюремному заключению за публикацию подрывных стихов. Партия и политическая борьба оказались в руках молодых экстремистов, сторонников насилия, таких как Тручеро, к которому Эмма обратилась по поводу новой работы для Далмау, опасаясь, не скажется ли бегство Лерруса на ее положении, но бывший любовник оказал ей такой прием, что все сомнения рассеялись, да и в кухнях ничего не изменилось: даже на расстоянии Леррус оставался лидером, а решения его беспрекословно выполнялись.

Тручеро уже не появлялся с блондинкой, сменившей Эмму; она видела его то с одной, то с другой дамой в ресторане Народного дома, но поговаривали, будто между ними и партийцем нет ничего серьезного. Может быть, поэтому он опять попытался соблазнить Эмму. «В память добрых былых времен», – шепнул ей на ухо нежно, словно не желая выходить за рамки, поглаживая ей спину. «Коленом по яйцам!» – подумала тогда Эмма. Он согнется пополам. Завопит от боли. Мужчина стоял перед ней; всего-то поднять коленку и врезать со всего размаха.

– Если ты об этом, забудь, – прошептала Эмма, отказавшись от удара коленкой. – Я никогда с тобой не испытывала наслаждения. Любовник из тебя никакой. – (Тручеро застыл.) – Но не беспокойся, – продолжала она, – я никому не скажу. Не устрою товарищу такую подлянку.

Начало строительства новой городской магистрали, призванной связать Эшампле, район, задуманный Серда, с Барселонским портом, было ознаменовано торжественной церемонией, которая состоялась в один прекрасный вторник марта 1908 года в присутствии короля Альфонса XIII, многочисленных официальных лиц и толпы горожан, куда затесались и Эмма с Хосефой. Прозвучали речи, монарху вручили серебряную кирку, и под звуки королевского марша он встал с кресла, сошел с королевской трибуны, одной из пяти, установленных по этому случаю, направился к зданию, которым владел маркиз де Монистрол – дому номер 71 по улице Ампле, – и ударил по камню; тот мгновенно поддался и выпал из стены.

– Какого черта они аплодируют? Вот идиоты, – обругала Эмма толпу.

– Это их король, – отозвалась Хосефа.

Они пришли туда по той простой причине, что Далмау так и не принял работу, в результате которой тысячи простых людей потеряют свои дома. Хосефа знала, что, хотя Эмма и предложила ему такой вариант, Далмау продолжал искать что-то другое. И не нашел, что вынужден был признать за обедом в минувшее воскресенье. Но и не сказал, что пойдет в муниципальные бригады, и с тех пор его нигде не видели.

– Вот он, – объявила Эмма, когда одна из муниципальных бригад, дефилирующих перед королем, подошла ближе.

Хосефа пыталась рассмотреть его. Не получилось. Зрение подводило, шутка ли – шить от двенадцати до четырнадцати часов в день. И все-таки она кивнула, скривившись. В