Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

ни интеллектуалы: над ним насмехались, его подвергали яростной критике, предвосхищая, во всяком случае в области архитектуры, уже с 1906 года проявившее себя в культуре и в искусстве новое движение, которое философ и писатель Эужени д’Орс назвал «новесентизмом». Речь шла о том, чтобы создать художественное, литературное, даже архитектурное течение, связанное с политикой, а именно с крайним каталонским национализмом; злободневное искусство общественного звучания. Совершался переход от взрыва индивидуальной творческой фантазии, от волшебства модерна к разуму, стабильности, порядку и гармонии, с опорой на средиземноморские традиции, чтимые каталонским народом. В архитектуре это означало возврат к классицизму и пропорциям золотого сечения. Художник терял независимость, встраивался в структуру каталонского общества, работал на его благо, как создавая свои творения, так и участвуя в культурных инициативах.

В конце концов, подумал Далмау, он сам пришел к тому же, только служил не каталонской идее, а рабочему классу. Свободу индивидуального творчества, позволявшую ему писать все, что душе угодно, как в случае с «Мастерской мозаики», сменила политическая цель: воспламенить народ, направить его против Церкви; точно так же «новесентисты» внедряли в сознание людей национальные ценности.

9 февраля 1908 года, в день торжественного открытия Дворца каталонской музыки, Далмау удалось слиться с тысячами счастливчиков, получивших туда доступ. Нужно кое-что исправить, сказал он на входе, да, конечно, можете спросить у мастера Маральяно, хоть бы и у самого Доменека. «Идите спросите, – настаивал Далмау, – но вот если отвалится кусок мозаики…» «Да ладно вам, ладно! – говорил уже перед двумя хмурыми стражами, которые не пропускали его через служебный вход. – Думаете, мне больше нечем заняться в воскресенье? Черт, идите спросите у кого-нибудь, и дело с концом». Они не пошли. Вместо того попросили у Далмау пропуск и записали имя. «Если ты соврал, будешь иметь дело со мной», – пригрозил один. Далмау безразлично пожал плечами. Стражи расступились.

Представители власти произнесли речи, епископ освятил здание, и Далмау, стоявшего за последним рядом кресел третьего яруса, захватила музыка, исполняемая оркестром Берлинской филармонии под управлением Рихарда Штрауса, и пение Каталонского Орфеона; инструменты и голоса впервые грянули в зал, наполнили его до отказа, поражая слушателей, потрясая их, соединяя звуки с пронзающим зрение эфемерным сиянием. Далмау слушал, затерявшись в потоках света, который, присоединяясь к оркестру и хору, проникал сквозь стены и крышу, тихий и сверкающий, расцвечивая всеми оттенками палитры голоса и ноты, бросая их в зал горстями сказочных искр. Волшебство дополняли произведения искусства, окружавшие сцену: изразцы переливались на свету; кованое железо, изысканно изогнутое, вторило музыке, бросало ей вызов, приглашало войти в лабиринт; камень сдерживал необузданность чувств, норовивших поглотить пространство; музы и изваяния улыбались и пели. У Далмау захватило дух. Концерт продолжался с еще большим, если это возможно, блеском и великолепием, но сердце у Далмау тревожно сжалось: его охватило гнетущее ощущение, что здесь, в вершинном творении каталонского модерна, целая эпоха подходит к концу.

То, о чем он слышал, что уже проявлялось в литературе, живописи и скульптуре, воплощалось в чаяниях тысяч людей, которые во имя политики стремились преобразовать искусство. Каталонский национализм побеждал. Не будет больше ни движущихся камней, ни разноцветных поцелуев, ни картин, овеянных туманом, который подстегивает воображение зрителя.

Огорченный, он покинул Дворец музыки задолго до окончания концерта. Скульптурная группа, которая, словно фигура на носу корабля, высилась на стыке двух фасадов, осталась за его спиной, когда он направился по улице Сан-Пере-мес-Алт. Впереди всех парила в воздухе девушка, символизирующая каталонскую музыку: волосы раздувает ветер, туника плотно облегает тело; рука воздета, будто и в самом деле рассекает волны; вокруг нее каталонский народ, показанный в представителях разных ремесел; а выше всех, с мечом в одной руке и каталонским флагом в другой, в доспехах и шлеме – святой Георгий, покровитель Каталонии.

Несколько лет проработал Далмау в этом волшебном здании, которое тем не менее уже подвергалось критике со стороны рационалистов, неспособных понять и тем более прочувствовать столь щедрое проявление творческих сил. И ремесло плиточника Далмау оставил позади. Как только Маральяно объявил, что собирается расстаться с ним, Далмау начал паломничество по всем керамическим мастерским и фабрикам Барселоны, большим и маленьким, значительным и скромным. Никто не предложил ему работы. «Кризис». «У нас и без того много работников». Хотя в одном месте истинная причина раскрылась: «Если в мире керамики кто-то и числится в черном списке, так это ты, Далмау Сала». Дон Мануэль, как выяснилось, оказывал давление: это было изложено открытым текстом. «Да, он приходил сюда, говорил с хозяином. Да, о тебе». Но не только бывший учитель подговаривал коллег по профессии не нанимать его; другие архитекторы, почти все связанные с Обществом Святого Луки, позаботились о том, чтобы перед Далмау закрылись все двери. По правде говоря, большинство этих архитекторов, прорабов и промышленников были католиками, а если нет, то прикидывались таковыми, а если и не были, и не прикидывались, то заигрывали с каталонскими националистами или, на худой конец, с консерваторами; такие идеи и намерения вступали в противоречие с деятельностью Далмау в пользу рабочих и с его антиклерикальной позицией; о его тенденциозной картине раструбила пресса, началась дискуссия: одни восхваляли художника, другие обливали его грязью.

Так что он уже давно решил поискать работу в других сферах, наняться хоть бы и подсобным рабочим или уборщиком, работником самой низшей категории на тех участках строительства, которых до сих пор не знал. Зарплата не волновала его: лишь бы хватало на еду, и можно было дальше работать над картиной в комнате, выходящей на террасу, где женщины сушили белье. Эти картины стали целью всей его жизни, через них он боролся с Церковью, с той властью, какую она представляла и какую со всей жесткостью осуществляла, в данный момент отказывая ему даже в куске хлеба. И здесь он не нашел места: никому не нужны были лишние рабочие, тем более без опыта. «Можете платить мне по своему усмотрению», – пытался он убеждать первых хозяев, к которым приходил. Потом уже так не делал: эти первые смеялись, иные хохотали безудержно, а иные – цинично. «Мы и так платим по своему усмотрению, – единодушно отвечали они, – а кому не нравится, пусть идет бастовать».

Далмау уже