Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

о поступке Хосефы, кровь у Эммы вскипела, она тотчас же побежала бы на улицу Бертрельянс требовать объяснений, по какому праву мать Далмау вмешивается в ее жизнь, но гнев, помрачивший рассудок, проходил по мере того, как она готовила рыбный суп. Несколько золотистых скорпен, лучшие рыбы из всех, живущих в скалах, – колючие, а такие вкусные, они должны быть мелкие, чтобы совершенно разварились в кастрюле, поставленной на огонь; три морских черта солидных размеров. Эмма вынула уже сваренных морских чертей и процедила бульон. Хосефа это сделала из лучших побуждений, думала она, вынимая колючки и хребет из морского черта и отбирая мякоть. И добилась своего: теперь ее, Эмму, уважают. Процедив бульон и очистив морских чертей, она поставила обжариваться лук и помидоры, а сама занялась приправой: кедровые орешки, миндаль, чеснок, хлебные крошки, петрушка, немного шафрана и последний штрих, придающий блюду изысканный вкус: печень морского черта. И потом, думала она, пока машинально толкла приправу, коснуться этой темы означает признать проблему; конечно, обе женщины знали о ней, но никогда не облекали в слова; Хосефа уважала ее личную жизнь и решения и никогда ни в чем бы ее не упрекнула. Эмма положила в бульон рыбу, зажарку и приправу, покипятила немного, чтобы все схватилось, потом поджарила хлеб, который подавался к супу. Она любила Хосефу, эта женщина ее приняла как родную дочь и обожала Хулию настолько, что, поступившись принципами, попросила помощи у Церкви.

Ночью, когда Эмма вернулась домой и застала Хосефу за швейной машинкой, она всего лишь улыбнулась, поцеловала мать Далмау в лоб и упросила прекратить работу. Ни ее набег на кухню, ни Эспедито, ни новое положение Эммы они обсуждать не стали. Эмма забрала из рук Хосефы шитье, и они стали болтать о Хулии, которая мирно спала в другой комнате.

С того дня Эмма почувствовала себя свободной: работа позволяла ей содержать дочь, ее окружала семья, и уже не было мужчины, который мучил ее и не давал проходу. Поэтому она не хотела улыбаться, вспоминая, как неуклюже набросился Далмау на карлиста; она хотела только забыть страхи и обиды, чтобы можно было жить дальше.

Маральяно позволил ему остаться до открытия Дворца музыки, которое предполагалось через пару месяцев, в феврале 1908-го. Он хороший работник, отдал должное итальянец, но его ссора с Грегорией плохо повлияла на атмосферу в мастерской. «Эту девушку почти все очень любят», – добавил мастер и был вынужден признаться, что шумный успех Далмау среди республиканцев может испортить отношения мозаичиста с работодателями.

– Надеюсь, ты выбрал верную сторону, – заключил Маральяно, вроде бы желая ему добра, хотя под пожеланием и таился упрек.

Далмау немного подумал. Он мог бы ответить, что никто не помог ему примкнуть к другой стороне, к которой принадлежали и учитель, и остальные художники, и выразился бы порезче, чем мозаичист с его тонкой инвективой, но решил не ворошить прошлое. Это не его мир, и он совершил ошибку, пытаясь туда проникнуть.

– Я на той стороне, какая мне подобает: на стороне наемных рабочих и ремесленников.

На том все и завершилось. Маральяно понял намек, кивнул, поджав губы, и пожелал ему удачи.

Далмау остался стоять посередине небольшой сцены, предназначенной исключительно для оркестра и хора, такого как, например, Каталонский Орфеон. Великолепный, величественный орган нависал над ним почти угрожающе; он был установлен на втором ярусе, за его спиной, а под ним работники Маральяно уже заканчивали выкладывать мозаикой одеяния муз и тренкадис на плоскости фронтальной стены. Но больше всего мастеров впечатляло огромное световое окно, которое знаменитые витражисты Риго и Гранель установили над залом. Работа исключительная, несравненная, в чем сходились все знатоки. Когда сняли леса и прочие опорные сооружения, окно воссияло: четырехугольник в шестьдесят квадратных метров, составленный из двух тысяч шестисот круглых разноцветных кусков стекла, среди которых выделялись красные и охристые; а сама конструкция слой за слоем спускалась к партеру. Иные сравнивали ее с опрокинутым куполом, глобусом или колоколом, с пламенеющим солнцем или зажженной лампой. Некоторые даже осмелились разглядеть в ней грудь одной из сорока девушек, чьи неяркие лица обрамляют четырехугольное окно, словно некий хор ангелов. Далмау же видел в этой нависающей над публикой конструкции из разноцветных дисков огромный сосок: через него девушки насыщали светом зрительный зал.

Световое окно замыкало собой напоенную лучами вселенную, какую задумал Доменек. Зрительный зал был выстроен как хрустальная шкатулка: через тысячи стекол в свинцовой окантовке, искусно расписанных как на стенах, ниспадающих кулисами, так и на потолке, свет, окрашенный в разные тона, изливался в храм музыки. Свет и звук должны были соединиться в одно невообразимое целое в прихотливо декорированном, блистательно скомпонованном пространстве.

Строительство завершалось, и срок работы Далмау подходил к концу, а вместе с тем и эпоха модерна, обновившая концепции и критерии, пробудившая общественный вкус, до той поры приверженный к неоклассицизму, если не к откровенной банальности. Наряду с Дворцом музыки еще воплощались в жизнь два великих проекта стиля модерн: храм Саграда Фамилия Гауди и больница Санта-Креу-и-Сан-Пау Доменека. Кроме того, закончив дом Бальо, Архитектор Бога уже два года воздвигал новое здание на Пасео-де-Грасия – дом Мила, прозванный также Ла Педрера, Каменоломня, здание, где камни фасада, наличники окон, балконы, стены и колонны изгибались, приходили в движение, жили собственной жизнью; к этому прибавлялись и замысловатые переплетения балконных решеток. То же самое – в интерьере: комнаты неправильной формы, лабиринты коридоров и внутренних дворов, всегда изогнутые, волнообразные, извилистые. Говорили, что это – последняя светская постройка Гауди, потом он полностью посвятит себя храму Саграда Фамилия. Далмау слышал от кого-то, что супруга владельца, сеньора Мила, жаловалась, что не может найти ни одной вертикальной стены, чтобы поставить фортепьяно, на что высокомерный Гауди посоветовал ей играть на флейте.

Далмау не знал, правдива ли эта история, но понимал, что Гауди достиг своей цели: оживить камень, заставить его прийти в движение. Однако это последнее здание в стиле модерн, воздвигавшееся в Барселоне на Пасео-де-Грасия, не одобрили ни горожане,