Один на льдине - Владимир Шитов

Их стойкое поведение в заключении привносило оптимизм в мою ситуацию. Они казались мне глубокими стариками. За их плечами — жизнь, а они спокойно рассуждают о ее положительных сторонах, о том, как выдали замуж дочерей или куда пойти учиться внукам. И ведь сидеть им огромные срока. У них были дворцы и особняки, личные шоферы на государственных автомобилях, покорные их воле и силе женщины и властный росчерк пера — они всего лишились враз. И при всем этом спокойно рассуждают о капризах погоды на воле. А мне двадцать три года! Что мой срок? Какое вымогательство взятки или, как говорили в старину, лихоимство?

В православном нравственном богословии сказано, что"…не составляют взяток подарки за доброе лишь усердие к службе…" Ничего особо опасного для общества я не совершил. Мой взяткодатель был богат — я нищ. Я ему услужил — он в состоянии был заплатить мне. Но в итоге я — лихоимец, я в тюрьме, а он, иуда, на воле. Примерно так думал я, волчонок, глядя на них, матерых: "У меня все еще впереди, и я полон жизненных соков, полон сил! Жизнь идет. Можно жить и в тюрьме".

Проходили через камеру магаданские золотодобытчики, к чьим ладоням прилип золотой песок, невидимый постороннему оку. У одного из них рос огромный жировик подмышкой. И менты всерьез хотели вскрыть эту опухоль, полагая, что именно там укрывает он самородки и алмазы.

По-прежнему люди приходили и уходили.

Стало быть, в камере двое старожилов с мясокомбината плюс я, новичок. Дело мое простое, проходят по нему двое: я и тот молодой бригадир. Казалось бы, передайте дело в суд — и с концами. Нет. Прокурор России продлил санкцию следствия до полугода.

Проходит полгода — сижу.

…А на Украине — бедный, разваливающийся дом. Больная младшая сестренка и мама, которая никому из соседей не признается, что ее умница-сын, которым гордилась вся улица, сидит теперь на нарах, как король на именинах. Она говорила соседям, что ее сын Коля скоро получит квартиру в Москве.

Получил. Целый дом да еще казенный…

Эх, грехи вы мои тяжкие!

Глава шестая. Юдкин и др.

1

Однажды и появился в новой камере мой будущий подельник — Юдкин Юрий Грейманович. Этимология его фамилии говорит сама за себя. Он был выкрестом из жидяр, а крестили его волей папаши Греймана Юдкина — генерал- директора Московского пароходства, который к этому времени получил восемь лет за то же, что и я, — за лихоимство, то есть за взяточничество. Только никто из судейских не стал бы учитывать разницу в материальном положении мелкого служащего и генерал-директора, никто бы не принял всерьез различие мотиваций. Но потом папаше Юдкину скостили срок до пяти "пасок" и сидел он в той колонии, куда я потом попаду. И это я узнал уже потом, в колонии.

Сынок его — философ, художник, музыкант, песенник, психолог высших мастей. Все эти его ипостаси вместе сделали его не лауреатом государственных премий, но выдающимся жуликом и аферистом. Ходили слухи, что в одной церкви он, выкрест, украл паникадило, в другой — продал. Очевидно, он сам и выдумал эту легенду, а в самом деле я не знаю, за что он сидел в спецкорпусе. Но сидел якобы на доследовании по этому антиклерикальному делу уже полтора года.

Будучи старше меня на десять лет, он был уже дважды судим к этому времени. В лагерях не был, а в тюрьмах отсиживал свои срока. И работал, как очень нескоро выяснилось для меня, на все разведки мира: на КГБ, на ОБХСС, на Петровку, 38 — уголовный розыск. К этому времени он уже свои три года получил, и шла раскрутка по другому делу. К нему вроде бы свободно ходили все его четыре жены, многочисленные дети и дальние родственники. Носили любого ассортимента передачи. Он меня "по-семейному" подкармливает: у меня же в Москве — никого. Живем. Где-то ходят наши жалобы. Они не дошли еще до высоких, вплоть до Руденко[29] инстанций, а мы еще не дошли до лагерей.

Проходит два месяца. И что интересно: меня вызывают к следователю. Какие-то вопросы глупые задают, словно у них фантазии нет. Возвращаюсь в камеру, говорю: какую-то чушь несли. Через полчаса-час вызывают Юдкина. Часа два его нет, возвращается, приносит батоны колбасы, иной раз и коньячку. Ну, какой подследственный может себе позволить такое — подумайте сами, дамы и господа? Почему в голодное время не оскудевает его рука дающего и так щедро, но по-воровски щедро рассыпает по камере дары? Все это из раскуроченных оперативной частью посылок других зеков. А эти посылки собирают жены и матери, отказывая себе и детям во всем. Но об этом я узнал позже.

А пока я со свойственной мне глупой провинциальной прямотой говорю ему:

— Юра, где ты все это берешь? Как к тебе пускают? Ко мне вот никто не приходит…

— Ну, так что? — отвечает. Паразит был еще тот. — У меня четыре жены, четыре сына и всех я обеспечиваю. Они все меня любят. Вот Галка пришла и договорилась со следователем, чтоб передали. Берите да ешьте!

А я так прямо и выписываю:

— Юр, я считаю, что ты агент оперчасти! — и все гости как сидели онемели. Такого финта никто не ждал. Ведь как водится: подозревать подозревай, но говорить такое да еще человеку уже отсидевшему два срока! А в камерах тех бытовали неподъемно тяжелые оловяные чайники, порожний такой сосуд весил килограммов десять. Он берет этот чайник как детскую погремушку, и с силой в меня запускает. Не уклонись я — вот тебе и вышка без суда и следствия. Таким чайником он едва полстены не вывалил. Потом бросается на меня, мужики его держат. И ведь по тюремным понятиям он был прав: мое ли дело где он бывает?

Да, он был агентом, но никогда под пытками в этом бы не признался.

Другие — бывало и такое — хвастали:

— Коля, я агент!

Я говорю:

— Ты понимаешь, что ты — пидор?

— Ну-у… Ты так рассуждаешь, а я считаю, что и такая форма борьбы с преступностью — святое дело…

Так иди в милицию и борись, если у тебя такие представления о святости.

2

Я по-прежнему "в несознанке". Сижу довольно весело, как вы понимаете, уже около восьми месяцев. Все ничего, все притерпелось и притерлось, но когда от мамы пятикилограммовую посылку получу — сердце щемит и на глазах слезы… Она же из каких-то непонятных средств наняла одного из лучших в то время московских адвокатов. Его имя — Евсей Моисеевич Львов. Ему было тогда около семидесяти лет. Это значит, что этот импозантный седой старец начинал адвокатскую практику еще в бурные двадцатые годы и основывал ее на школе выдающихся русских адвокатов, таких, как Кони, Плевако.

Он, помню, говорил мне:

— Николай Александрович, усвой себе, что в Советском Союзе ты никогда, как Ротшильды, себя не обеспечишь. А бессрочную каторгу на всю жизнь ты себе обеспечишь.

Он говорил:

— Ротшильд переводится как "красный щит". Твой красный щит — это краснознаменное государство, где ты живешь. У этого государства, кроме щита — большой и острый меч. Острый, как бритва у парикмахера Хаима. Бросай мошенничать и живи, как все живут, за этим красным щитом… Мы все будем стараться, чтобы суд отнесся к тебе снисходительно. Отсидишь свое, вернешься и — в завязку. Женись и живи. В бедности жить все же лучше, чем в тюрьме, поверь мне и надейся…

Я еще надеюсь на снисхождение суда и на свое правдивое выражение лица. Раскрутка моя окончена. Уж Юдкин-то им, наверное, сказал, что с меня вытянуть нечего.

Везут на суд.

Против меня дает показания сдрейфивший мой молодой бригадир. Его хорошо припугнули, подержав в кутузке. Потом отпустили и он в приступе благодарности готов сделать все, что прикажут ему менты. Но я стою на своем: это примитивный оговор и этот хмырь — хозяин квартиры — не захотел отдавать мне занятые у меня деньги.

И суд с учетом смягчающих вину обстоятельств, как я уже говорил, определяет мне на пять лет ниже нижнего предела по моей статье. Отнимаем от нижней отметки под цифрой "восемь" пятерку. В остатке — три года, но усиленного режима. Все смеялись. Только моя мама Александра Михайловна Михалёва в полу-деревенском, лучшем своем наряде плачет в уголке зала судебных заседаний. Одна в чужом городе. Одна по жизни. Одна на льдине среди разодетой столичной публики.

3

А я отправляюсь в ту же Бутырку, но в камеру уже осужденных, в камеру общего режима на тридцать человек. И тут я узнал, почем она, копеечка!

Я впервые окунулся в уголовный мир. Ведь при коммунистах какой-никакой порядок, а все же был. Например, в камере, куда ты попадал по первой судимости, не должны были находиться иные категории заключенных. Это сейчас, как я знаю, в такие камеры вбивают по сто человек и неважно, кто ты: рецедивист, шпана, голубой, розовый, урка, баклан — вали всех до кучи!

Через месяц я ухожу на этап.

Господа! Обходите тюрьму дальней дорогой…

Двадцать лет я уже не сижу. Но боль от воспоминаний и чувство вины перед мамой лишь усиливается с возрастом.