Если честно - Майкл Левитон

ловушку. Однако, тщательно оглядев доску на предмет бьющих эту клетку папиных фигур, я не увидел никакой угрозы. Получалось, что отец сделал ошибку. Дрожащей рукой я передвинул своего коня, все еще «сканируя» глазами доску и не отпуская фигуру. На лице отца не отражалось ни осознания своей оплошности, ни удивления от того, что я сумел ею воспользоваться. Наконец, я убрал руку, завершив свой ход.

– Хм, ты глянь, – произнес папа. – Кажется, у меня неприятности.

Некоторое время он внимательно осматривал доску, постукивая пальцами по ковру. – Что ж, по-видимому, других вариантов нет, – сказал он наконец, осознав, что никак не сможет спасти обе фигуры. Он увел из-под удара ферзя, а я в следующий свой ход без каких-либо потерь взял его слона. Впервые за всю свою жизнь я оказался на шаг впереди отца в шахматах, впервые у меня появилось преимущество.

Чем дальше, тем более беспорядочно и бестолково папа стал играть. Бесполезно потеряв еще несколько фигур, он сказал:

– Вряд ли у меня уже получится выкарабкаться, но давай все равно доиграем.

В итоге я поставил ему мат, и он сам опрокинул своего короля. Я сбивал своего собственного короля с доски тысячи раз, но в исполнении отца этот жест казался диким. Мне он, к слову, никогда не нравился: оба игрока и так знают, кто проиграл. Я не видел никакого смысла в этом символическом жесте покорности. Однако смотреть, как отец сбивает своего короля, оказалось еще неприятнее, чем опрокидывать собственного.

Лежавший на боку король качался из стороны в сторону, постепенно замедляясь, а я выжидательно смотрел на отца.

– Хочешь сыграть еще? – спросил он точно так же, как и всегда.

– Да, – ответил я.

– Хорошо, – произнес он, уже выстраивая свои фигуры обратно на исходные позиции.

Я принялся заниматься тем же.

– Я думал, ты как-нибудь прокомментируешь свой первый проигрыш мне.

Отец невозмутимо продолжал выстраивать фигуры на доске.

– И каких слов ты от меня ожидал?

– Мне казалось, что ты скажешь что-нибудь в духе того, что не зря ты никогда мне не поддавался, – ответил я. – И поэтому теперь я мог быть по-настоящему уверен в том, что действительно победил.

– Так ведь ты и так это знаешь, – возразил папа. – С какой стати мне обращать твое внимание на то, что тебе и так уже известно?

Я почесал в затылке.

– Ну, мне казалось, что, может, ты скажешь, что гордишься мной или что-нибудь в этом роде.

Отец невесело хохотнул.

– Выиграть у меня в шахматы – так себе достижение, – сказал он. – Я не большой мастер.

Ложные обвинения

Первая неделя моего шестого класса началась с объявления мистера Гельмана и миссис Джонсон о том, что было совершено какое-то преступление и что занятия останавливаются до тех пор, пока виновный не признается. Все молчали, так что розовощёкий, лысый и невероятно высокий мистер Гельман вместе с пожилой и сгорбленной миссис Джонсон стали по очереди вызывать к доске Мануэля, Роберта и их друзей и допрашивать их на глазах у всего класса, задавая вопросы типа: «Ну что, Мануэль, не хочешь ли ты нам ничего рассказать?», «Должен сказать, Роберт, ты выглядишь достаточно обеспокоенным», и так далее.

Тут вмешался я.

– А что произошло?

– Они сами знают, – ответила миссис Джонсон.

Я уже не первый год учился в той школе и знал, что тамошние белые учителя недолюбливали черных и мексиканцев. Мне это было ясно, как божий день – учителя обыкновенно говорили с ними гораздо более жестким и холодным тоном и в принципе относились к ним с подозрением. Когда такие ученики поднимали руку, чтобы ответить на заданный учителем вопрос, тот обычно вызывал его к доске с определенным снисхождением и скепсисом в голосе. Да и вообще имена этих детей преподаватели практическим всегда произносили каким-то обвинительным тоном, словно желая унизить их за то, что те чего-то не знают, или наказать за невнимательность. Причем, согласно моим наблюдениям, чем темнее был цвет кожи учащегося, тем хуже к нему в среднем относился преподавательский состав. Я периодически пытался завести разговор на эту тему с Робертом, Мануэлем и другими ребятами, но они явно не горели желанием обсуждать сложившуюся ситуацию.

Отец много рассказывал мне о судебной системе, об истории расизма в Америке и о методах, к которым прибегали полицейские и юристы, чтобы выбить признание из невиновного или создать у окружающих впечатление, что он виновен. Так что я был более чем способен отличить противозаконное судебное разбирательство, основанное на расизме, от нормального и отлично понимал, что именно такой фарс разворачивался в тот день прямо перед моими глазами.

– Вы обязаны огласить обвинения, – перебил я миссис Джонсон. – Вы пытаетесь выбить из кого-нибудь признание просто потому, что понятия не имеете, кто проштрафился на самом деле, или знаете, но у вас нет никаких доказательств.

Я ждал смешков от своих одноклассников, но те молчали – очевидно, сложившаяся ситуация их слишком угнетала.

Полностью проигнорировав мои слова, мистер Гельман вывел Роберта в коридор. Пару минут спустя он вернулся в класс и сообщил, что все позади, и что можно спокойно продолжать занятия.

– Погодите, – снова встрял я, – как вы узнали, что это Роберт?

Мистер Гельман добавил что-то еще в том духе, что все уже кончилось. Но только не для меня.

– Если бы вы с самого начала знали, что Роберт виновен, вы не стали бы допрашивать остальных. Вы что, повесили на него вину без каких-либо доказательств?

Но учителя все так же продолжали меня игнорировать, и, надо сказать, это жутко бесило.

На следующий день я спросил о случившемся самого Роберта. Оказалось, что его отправили к директору из-за того, что якобы он нарисовал в туалете граффити, и вызвали в школу его родителей. На площадке Роберт говорил нам:

– Да я до сих пор даже не знаю, что там было на этом граффити – слова или картинка, или еще что!

Он утверждал, что это не его рук дело, но директор решил иначе, и родители Роберта тому поверили.

– Постой, то есть твои родители доверяют учителям больше, чем тебе?! – ошарашенно спросил я.

Вскоре ситуация повторилась – мистер Гельман и миссис Джонсон снова остановили очередной урок. На сей раз речь шла о какой-то украденной шоколадке, и вновь под прицел учителей попали исключительно Мануэль, Роберт и их компания.

– Да почему вы все время обвиняете одних и тех же людей? – спросил я, и так уже зная ответ на собственный вопрос.

Миссис Джонсон вызвала меня в коридор. Я тут же начал плакать, и она наивно посчитала, что я спасовал – в принципе, многие так думали. На деле же мои слезы были проявлением злости и их стоило воспринимать скорее как признак нарастающей во мне агрессии и беспощадности.

– Майкл Левитон, – сказала миссис Джонсон уже в коридоре, – ты не должен говорить таких вещей.

– Но здесь же школа, мы имеем право задавать вопросы, – возразил я. – А учителя должны