Если честно - Майкл Левитон

на вопрос о том, какие еще мультики я люблю, я сказал:

– «Хи-Мен», потому что там иногда связывают Тилу, и еще «Бетти Буп», потому что ее тоже иногда связывают.

На кассете слышен мамин понимающий смешок, а потом она говорит:

– Что ж, Майкл, приятно видеть, что ты растешь феминистом.

Я часто поднимал эти темы в школе, наивно полагая, что это не более чем вопрос вкуса, дескать, каким-то детям нравятся мультики про солдат, другим – про единорогов, а мне вот нравятся мультики, в которых связывают девочек. Когда я был совсем маленьким, учителя обычно не обращали на это внимания, но годам к девяти я стал замечать, что эта тема загадочным образом смущает большую часть взрослых. Естественно, как-то раз я спросил маму о причинах такого странного поведения.

Маме не потребовалось ни секунды на размышления о том, с какой стороны подойти к этому вопросу в разговоре со мной – приверженность правде позволяла отвечать на такие вопросы без неловких заминок и пауз.

– Тебе нравится видеть, как связывают девушек – это называется «фетиш». Так называют что-то очень конкретное, что тебе нравится, в то время как остальные об этом даже не думают, – сказала она абсолютно буднично, таким тоном, каким учителя обычно рассказывают о фотосинтезе или золотой лихорадке. – Фетиши есть у многих людей. Связывание девушек – как раз довольно распространенный. Кстати, многим девушкам тоже нравится, когда их связывают.

Я перестал рисовать.

– Правда? А почему?

– А почему тебе нравится то, что тебе нравится? – ответила мама вопросом на вопрос.

– Не знаю, – ответил я.

– Вот и никто не знает. Но некоторые почему-то обижаются, когда им напоминают, что не всем нравится одно и то же.

Я явственно чувствовал, что мама рассказала не все, что могла, но все же ее ответ меня удовлетворил – она ясно дала мне понять, что никто не имеет право стыдить меня за мой фетиш.

Когда я поднял тему фетишей в разговоре с отцом по дороге в синагогу тем жарким утром, тот сказал:

– Считается, что в Талмуде сказано про все. Значит, и про фетиши там должно быть, – тут он вдруг рассмеялся. – Но у меня есть подозрение, что ты нашел тему, которую при его составлении все же упустили.

Я аж зарделся от гордости.

– И что же конкретно ты желаешь знать?

– Я хочу знать… Не сказано ли в Торе, что представлять одноклассниц связанными – это нормально?

На это отец невозмутимо ответил:

– В иудаизме поощряется свободомыслие. Это католики верят, что мысли могут быть греховными.

Я поразмышлял еще с полминуты, а затем добавил:

– А я вообще представлял себе связанных девочек еще с самого рождения…

– Не с самого рождения, а с того момента, как ты себя помнишь, – поправил папа. – Память полностью развивается у человека только к трем-четырем годам.

– Ну да, точно, – сказал я. – То есть, если Бог есть, то он дал мне фетиш.

– Интересный вывод, – ответил отец.

– Почему Господь дает детям фетиши? Ему нравятся фетиши?

– Хм-м-м, – папа явно крепко задумался и нахмурился. Мне вдруг стало интересно, болит ли у него голова так же, как у меня, когда он думает. – Не знаю, – сказал он наконец. – Спроси у раби[30].

На следующее утро, сев за массивный деревянный стол, за которым проходили мои индивидуальные воскресные занятия в синагоге, я сходу взял быка за рога:

– А что говорит Талмуд по поводу фетишей?

Раби Мински было уже за шестьдесят. Длинная рыжая борода делала его похожим на какого-то сказочного волшебника, а желтые от никотина зубы и постоянный мощный запах табака выдавали в нем заядлого курильщика.

Раби пристально взглянул на меня своими светло-зелеными глазами из-под приподнявшихся кустистых рыжих бровей.

– Фетишей? – переспросил он.

– Да, – ответил я. – Например, если кто-то представляет себе связанных девочек? Но не связывает их в реальной жизни?

– Связанных? – вновь переспросил раби, повращав головой и помахав руками в карикатурно-мультяшном удивлении, вероятнее всего, наигранном – мама ведь говорила о фетишах как о чем-то общепонятным и распространенном. Культурный раввин то ли и впрямь понятия не имел о фетишах, то ли прикидывался.

– Я постоянно представляю себе связанных девочек, – терпеливо пояснил я. – Видимо, Господь хочет, чтобы я об этом думал, так ведь?

– А почему ты об этом думаешь? Об этом… Связывании? – поинтересовался раби Мински.

– Так ведь никто же не знает, почему людям нравятся те или иные вещи, – ответил я, удивленный тем, что девятилетний ребенок, оказывается, способен знать о жизни больше, чем якобы мудрый пожилой раввин. – Если в Талмуде ничего не сказано про фетиши, то почему так? Разве это не важная тема? Или есть вещи, о которых нам не следует говорить, потому что Господь этого не желает?

Раби Мински явно колебался, так что я продолжил за него.

– Если же Господу угодно, чтобы мы говорили обо всем, то мы просто обязаны говорить и об этом тоже, разве нет? Тут что-то не то – либо Господь нечестен, либо вы.

– Ну, ну, – не выдержал раби Мински, – это невежливо.

Меня всегда поражало то, что люди так обижаются, когда их уличают в нечестности. Если они считают, что быть нечестным плохо, то почему же сами не следуют своим убеждениям? Раби вздохнул и сказал:

– Ну ладно, начнем, пожалуй. Нам сегодня многое предстоит обсудить.

Он начал рассказывать о чем-то куда менее интересном, чем фетишизм, и я вначале даже расстроился. Потом, впрочем, я нашел эту ситуацию скорее смешной. Раби Мински продолжал свою лекцию, явно еще не отойдя от нашего разговора и все еще пребывая в напряжении, а я улыбался и иногда даже прыскал от смеха. В конце концов, раби это порядком достало, и он прервал урок, сказав, что я, видимо, не слушаю его и думаю о чем-то другом. Я ответил:

– Я смеюсь из-за того, что я, кажется, честнее Господа!

Смейтесь над чем-нибудь настоящим

Новая школа оказалась совсем близко к дому, поэтому мама водила меня туда пешком, но большинство моих сверстников все же приезжали на автобусах. Эти ребята мне нравились, поскольку казались мне по какой-то причине более здравомыслящими, нежели ухоженные блондинчики из Клермонта, без вопросов глотавшие всю ту ложь, которую им скармливала школа, и истово верившие, что хорошие оценки, зубрежка и подлизывание к учителям доказывали их интеллектуальное превосходство. Местные же подобно мне ненавидели школьный абсурд и несправедливость. Они делились личными переживаниями и историями, матерились и говорили вещи, которые было не принято говорить. Их речь была полна слова и речевых оборотов, недоступных во всех смыслах этого слова белым детям.

В одной из групп таких ребят главными были Роберт и Мануэль, за которыми я таскался повсюду, куда они меня брали. Сами они относились ко мне с глубоким непониманием, однако без негатива – надо думать, я казался им эдакой забавной аномалией. Они носили дорогие кеды и бейсболки с названиями спортивных команд и коротко стриглись под машинку, либо приглаживали волосы