Если честно - Майкл Левитон

назад или расчесывали их в упругие волны с проборами. Я ничего такого не делал. Когда парикмахеры в «Суперкатс» спрашивали отца, как меня стричь, тот отвечал:

– Я же не спец, вам виднее. Стригите так, как считаете нужным.

Еще я был в этой компании единственным очкариком. Мои толстые очки в оправе из лески считались в то время безусловным атрибутом законченных ботаников, а мама как-то не заморачивалась с моим стилем одежды со времен детского сада.

Как-то раз я сидел на корточках на площадке, прислонившись спиной к стене для гандбола[31], и наблюдал за тем, как они пасуют друг другу баскетбольный мяч, отчаянно пытаясь придумать достаточно интересную тему для разговора, которая бы отвлекла их от этого скучного занятия.

Роберт очень забавно принимал пасы – он был значительно крупнее всех нас и двигался с намеренной и обманчивой неуклюжестью циркового клоуна. Его большая голова качалась вверх-вниз, а на круглом лице явно читалось удовольствие. Именно он обычно заводил новый разговор, когда предыдущая тема себя исчерпывала.

– А Майкл гадкий, – сказал Роберт. – Он в носу ковыряется, я сам видел.

Его друзья взорвались безудержным хохотом. Я нисколько не обиделся, поскольку то была правда – я действительно ковырялся в носу, и Роберт вполне мог в какой-то момент случайно это заметить.

– Майкл ковырялся в носу, а потом съел козявки! – продолжил он, в очередной раз метнувшись за мячом.

– А потом высрал козявки! – поддержал Мануэль. Надо сказать, он обычно открывал рот только в тех случаях, когда действительно хотел что-то сказать. Роста он был небольшого, но зато отлично сложен и мог похвастаться видной внешностью – в частности, густыми, жестко уложенными черными волосами и аккуратными ямочками на щеках.

– Погодите, – вмешался я, – Это же ерунда.

Ребята повернулись ко мне с каким-то нерешительным интересом – они-то ожидали, что я отвечу чем-то в том же духе.

– Я вполне допускаю, что вы видели, как я ковыряюсь в носу, – начал я, поднимаясь на ноги. – Но козявки я, естественно, не ем. Кто вообще ест свои козявки?

Ребята нервно переглянулись.

– Но, разумеется, если бы я их ел, то они выходили бы вместе с какашками – это научный факт, – продолжил я. Мне показалось справедливым отметить верную часть их рассуждений. При упоминании какашек ребята снова засмеялись, и я заподозрил, что смысл моих слов от них все же ускользает. – Короче говоря, если уж смеетесь над кем-нибудь, так смейтесь хотя бы над чем-нибудь настоящим, над чем-то, что действительно произошло, – подытожил я[32].

Мануэль исполнил на месте нечто вроде короткого танца победившего воина и сказал:

– Майкл ковыряется в носу! Сам признался!

Ребята как-то вымученно хохотнули – ситуация как-то не особо располагала к веселью.

– Ну разумеется, я ковыряюсь в носу! – ответил я. – Все это делают. И ты то…

– Заткнись! Не ковыряюсь я! – перебил Мануэль, внезапно напрягшись лицом и сжав кулаки. – Возьми свои слова обратно!

– Да ладно тебе, Мануэль, ты что, правда хочешь сказать, что никогда не ковырялся в носу? – я повернулся к остальным. – Хоть кто-нибудь из вас верит, что Мануэль никогда в жизни не ковырялся в носу?

– Заткнись! – крикнул Мануэль, подступая ближе и явно пытаясь меня запугать.

Я все так же обращался к остальным.

– Видите, теперь Мануэль угрожает мне кулаками.

А затем я повторил слова отца о проявлениях мужских черт характера.

– Он притворяется крутым, чтобы скрыть свой стыд. Ему настолько стыдно оттого, что он ковыряется в носу, что он просто не может стерпеть, когда кто-то ему об этом говорит.

– Заткнись! – снова повторил Мануэль, уже слишком разъярившийся, чтобы придумать что-нибудь поумнее и пообиднее.

– Если бы он и впрямь был крутым, ему было бы все равно. Он признал бы, что ковыряется в носу. А ему слишком страшно открыто выражать свои чувства. И поэтому он и не может ничего сказать, кроме «заткнись».

– Заткнись! – тут же выплюнул Мануэль.

Я рассмеялся и указал на него остальным.

– Видите? Вот это по-настоящему смешно.

Никто, впрочем, не засмеялся. Я пытался объяснить им комичность ситуации, но ребята юмора не поняли. Я тяжело вздохнул.

– Смейтесь над чем-то настоящим, ладно? И над тем, чем не занимаетесь сами. Например, вы вполне можете смеяться надо мной из-за очков, поскольку ни один из вас их не носит, – я задумался, подыскивая иные примеры. – Или из-за моей неуклюжести и того, что я постоянно себе что-нибудь травмирую на физкультуре. Потому что вы не столь неуклюжи. – Я задумался над тем, чего бы еще такого привести в пример, такого, что свойственно только мне. – Я плачу из-за всего подряд. А еще мне нравятся девочки. Но когда я пытаюсь с ними поговорить, они просто убегают от меня.

Ребята смотрели на меня в каком-то исступленном ужасе. Я же почувствовал такой мощный прилив сил, что даже стал делать ходить на пару шажков вперед-назад, влево-вправо, словно играл в невидимые классики.

– Еще я ношу обувь из «Payless». И веснушки у меня есть, и вообще я некрасивый. Еще я получаю хорошие оценки, и я ботаник. И мне обычно не нравятся игры, которые нравятся окружающим.

Перечисление собственных недостатков удивительным образом придавало мне сил. Если я был способен признать все эти малоприятные вещи о себе самом, то, стало быть, никто не мог задеть меня издевками на эти темы. Чем дальше, тем быстрее и громче я «исповедовался» перед мальчишками.

– Еще я не пользуюсь гелем для волос! И никто не смеется над моими шутками! И вообще друзей у меня нет! И я не люблю носить шапку!

В наступившей после этой моей тирады гробовой тишине мне в голову пришла еще одна идея.

– Слушайте! – воскликнул я, буквально подпрыгивая на месте от возбуждения. – А я придумал новую игру, которая вполне может понравиться всем нам!

Мануэль переминался с одной ноги на другую. Еще несколько ребят машинально отшатнулись от меня. Остальные слушали меня с застывшим на лицах ужасом.

– Давайте по очереди рассказывать о себе что-нибудь, над чем можно посмеяться!

На выходных я рассказал об этом случае отцу и описал то, как шустро они убежали подальше от меня после этих слов.

– Н-да, насколько же они еще маленькие… – произнес папа[33].

Шах и мат

Переехав в долину Сан-Фернандо, мы с отцом продолжили добрую традицию играть в шахматы в его фонотеке. К десяти годам у меня за плечами был уже шестилетний стаж проигрышей, увеличивавшийся на десятки каждые выходные. Эти тысячи поражений притупили мои эмоции в отношении шахмат: проигрыш стал ожидаемой и неотъемлемой частью моей жизни.

Как-то раз я заметил, что отец открылся и подставил своих слона и ферзя – я мог пойти своим конем и устроить папе вилку. Никогда раньше мне еще не представлялось такой возможности, а потому я стал подозревать, что дело здесь нечисто, что я что-то проглядел и не учел, и что отец таким образом заманивает меня в блестящую