Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

ли нам?

— Пойдемте… — сказала Лена. — Солнце слепить не будет, ведь мы от него пойдем…

— А не потонем?

— Не потонем, не потонем. Идут же другие, почему же мы не перейдем? Мы по их следу…

В это время первый из цепочки пешеходов, перебиравшихся через реку с той стороны, приблизился к берегу.

Это был старичок в короткой шубейке и в потрепанной вытертой до блеска круглой шапочке с редкими пучками меха, еще уцелевшими на самой макушке. В руках старичок держал неоструганную березовую палку с мохрящейся корой и маленький узелок в белой тряпице.

Как только старичок ступил на берег, все собравшиеся у переправы бросились к нему с расспросами.

Старичок внимательно выслушал каждого, хотя и вопросы-то были одни и те же, потом обернулся к реке и долго смотрел на громоздящиеся льды, словно старался разглядеть за ними все те полыньи и опасности, о которых расспрашивали его и которые он сам, переходя реку, во время пути не приметил.

— Ведь можно идти? Можно? — нетерпеливо спросила Лена.

Старичок посмотрел на нее, поднял дугой седые брови и улыбнулся. Несколько секунд он с любопытством разглядывал Лену, потом собрал в кулачок свое сморщенное, розовое от мороза лицо и проговорил со смешком:

— А пошто же нельзя? Только без посошка ты, дочка, а тут посошок кстати. — Он протянул Лене свою березовую палку. — Прими-ка. Пойдешь, под ноги поглядывай да посошком постукивай. Толстый лед звоном на морозе звенит, будто колокольцы у него в середке, так и раскатывается, играет, а ежели вода близко, такого звона уж не услышишь. Да гляди зорчее: где лед темен, туда не ступай, значит, вода под ним черная — полая вода, едва ее только прикрыло. Но таких мест я не примечал, крепко схвачено, хоть на санях гони.

— Нигде не провалимся? — все еще недоверчиво спросила Мария Прокофьевна.

— Да полно-те, — сказал старичок. — Семьдесят пять лет тут при Ангаре живу, разве бы сунулся без толку? И сам бы не пошел и вам бы не присоветовал. Смело ступайте.

Старичку поверили.

— Пойдемте, — негромко сказал кто-то.

Лена ступила на лед первой, за ней Мария Прокофьевна, и дальше медленно, один за другим, потянулись остальные собравшиеся у переправы пешеходы. Шли цепочкой шагах в десяти один от другого, так же, как двигались навстречу люди из города.

Лена шла, постукивая по льду посошком, и ей казалось, что льды действительно поют и звенят на разные голоса. Вокруг поднимались вставшие дыбом льдины с острыми, как бритва, ребрами, и тропинка вилась между ними, то вздымаясь на сверкающие бугры, то падая на голый прозрачный лед. Глаза слепило от многоцветного сияния, и Лена шла зачарованная вспыхивающими там и тут огнями. Она не испытывала ни страха, ни тревоги — все осталось позади. Она шла в тот сказочный край, где жил Никита, и ей казалось, что вот-вот за каким-нибудь поворотом в пламенеющих льдинах она увидит его домик, в котором будет жить с его матерью и ждать его возвращения. И он сам скоро приедет к этим берегам, совсем скоро, и она выйдет сюда, непременно сюда, чтобы встретить его при свете этих сверкающих льдов.

А льды все тянулись и тянулись, и Лена шла, оглядываясь по сторонам, примечая каждую причудливую, как замок, льдину, всем восторгаясь и всему радуясь: и меняющимся огням в глубине льдов и теперь почти красному пару, клубящемуся над полой водой.

«Никита, — думала она. — Он непременно приедет и непременно пойдет по этой же тропинке…»

Мария Прокофьевна догнала Лену недалеко от городского берега.

— Наконец-то пришли, — сказала она. — Ну, и натерпелась я страха… Как ты?

— Хорошо, — сказала Лена и обернулась.

Солнце село, и огни на реке гасли. Только самые высокие льдины еще багровели красными гребнями. Сумерки скрыли противоположный берег, и пар над полой водой повис темными космами, как разорванный ветром дым. Среди льдов пробирались цепочкой люди. Они теперь казались совсем черными. И глубокие тени легли по льду реки, будто везде снова просочилась черная полая вода.

Тишину ледяной реки сменил гул вечернего города.

Лена с Марией Прокофьевной вышли на набережную.

По улицам одна за другой проносились тройки с бубенцами, с разноцветными лентами, вплетенными в хвосты и гривы лошадей. В сибирских широких кошевах сидели и лежали люди в шубах мехом вверх, мужчины и женщины с лицами, измазанными углем, с мочальными бородами, в разбойных черных масках или в масках зверей.

Нещадно визжали гармошки, слышался озорной громкий женский смех, гикали кучера, улюлюкали пьяные и храпели кони.

И чем плотнее сгущались сумерки, тем больше появлялось троек. Пристяжные, изогнувшись в три погибели, рвали постромки, выбрасывая из-под копыт рассыпающиеся в воздухе комья снега, а коренники, задрав головы в черных шорах, не видя перед собой света, мчались размашистой рысью.

В окнах богатых домов загорались бесчисленные огоньки свечей, поблескивала мишура и позолота елочных украшений, мелькали веселые лица нарядных людей.

Лена шла молча, опустив голову, и старалась касаться плечом руки Марии Прокофьевны. Шум празднующего святки города тревожил и пугал ее. То состояние восторга и радости, которое она испытала на Ангаре, сразу исчезло. И каменные дома и люди в кошевах показались ей чужими и страшными. Она словно вдруг поняла, что Никита еще не скоро сможет вернуться в этот город, что все эти люди в вывернутых наизнанку шубах и в масках и есть Никитины враги, от которых и он, и Лукин, и ее отец ушли в леса. Ей захотелось плакать. Она почувствовала себя совсем одинокой в этом огромном и страшном городе.

Мария Прокофьевна была тоже подавлена бурным празднованием святок и шла молча.

18