Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

и я уйду…

Селиваниха смахнула катящуюся по щеке слезу и обернулась к Гурулеву.

— Связать малого-то прикажи… — из-под бровей глядя на Дениса Трофимовича, сказала она. — Добром из своего гнезда уезжать не хочет, видать, не любо… А то, может, и ему голову срубишь? Так уж заодно — обоим…

— Его никто не неволит, — сказал Гурулев, с жалостью взглянув на Николку. — О нем решения не выносили. Пущай остается.

— Один? Дурак-то? Да ты в уме? — опешив, сказала Селиваниха. — Чтобы тут с голоду издох?

— Ты ему добра-то маленько оставь и корову, он и прокормится, — сказал Гурулев. — Парень не маленький, умом бы вышел — и женить время. Где сам не сумеет, люди пособят — не в темном лесу, а в селе жить будет.

Селиваниха нахмурилась, отвела глаза в угол и долго смотрела на свяченую вербу, свесившуюся с гвоздя растрепанным пучком, потом, тяжело ступая, подошла к сундуку.

Сундук был уже полон.

— Хватит тебе добра, — сказал Гурулев. — Остальное сыну пойдет, парню тоже жить надо…

— Кого? — не поняв, спросила Селиваниха.

— Сыну своему, говорю, вещишек-то оставь, — повторил Гурулев. — Ему, говорю, жить надо…

— У кого остается, тот пусть его и обиходит… — начала было Селиваниха, но Гурулев оборвал ее.

— Ладно, оболокайся и идем, — сказал он строго. — Остальное мы сами между вами поделим…

Уже одевшись и повязав платком голову, Селиваниха исподлобья посмотрела на Николку.

— Может, одумался? Может, со мной поедешь?

Николка молчал. Опустив голову, он глядел в пол.

Партизаны по приказу Гурулева выносили из избы вещи.

Селиваниха вышла на крыльцо, не простившись с Николкой и даже не прикрыв за собой распахнутую настежь дверь.

Она окинула взглядом увязанный веревками воз, партизан, столпившихся возле избы, покосилась на стайку, в которой, как на грех, замычала оставленная Николке корова, и неторопливо спустилась к подводе.

Уже спокойно и деловито она осмотрела, крепко ли увязаны вещи и не развалится ли в дороге воз, потом села в сани рядом со своим огромным сундуком и взяла вожжи.

Гурулев скомандовал: «По коням!»

Сани Селиванихи выехали на дорогу. Следом за ними, построившись в ряды по трое, двинулись разведчики.

Дорога шла увалами, и разъезд далеко отстал от саней Селиванихи.

Никита привстал на стременах и посмотрел вдаль.

Кругом расстилалась безлюдная степь, и только сани выселенной самогонщицы, то поднимаясь на вершины снежных холмов, то теряясь за холмами, убегали все дальше и дальше навстречу поднимающимся с низин сумеркам.

16

Разъезд возвращался в Черемухово вдоль реки. Было уже совсем темно, и, когда впереди показались веселые сельские огни, кони пошли бодрее.

— Подрысим, — сказал Гурулев.

Разведчики послали лошадей рысью. Белоногий нестеровский жеребчик все время рвался вперед, и Никита едва сдерживал его.

Деревенские огни приближались быстро, на минуту спрятались за холмом, и вдруг сразу открылось село. Для такой поздней поры улица была странно оживлена.

Мимо освещенных окон изб мелькали куда-то бегущие люди, слышалось хлопанье дверей и скрип торопливых шагов.

Гурулев придержал лошадь.

— Что-то случилось? Не пожар ли? — сказал он с тревогой в голосе. — Да нет, огня будто нигде не видать… Туда, к дому Пряничникова бегут…

— Я узнаю, — сказал Никита и, не ожидая разрешения Дениса Трофимовича, поскакал к дому Пряничникова.

И у дома и у ограды толпился народ. Свет в окне избенки Тихона Гавриловича показался Никите слишком ярким.

Нестеров на галопе подскакал к плетню и, спрыгнув с седла, накинул поводья на торчащую стоймя жердь. Потом вбежал во двор.

Здесь в ограде и на крыльце еще гуще толпился народ.

Никита протолкался через узкие сенцы и вошел в избу. В избе было тесно от битком набившихся людей. Мужчины стояли с обнаженными головами, как в церкви, женщины молитвенно сложили руки крест-накрест.

Еще ничего не понимая, но уже предчувствуя беду, Никита протиснулся вперед и увидел лежащую на двух составленных вместе скамьях Анну Тихоновну.

Она лежала навзничь, со сложенными на груди руками, и глаза ее были закрыты. Густые тени шевелились на впалых щеках. Около губ запеклась кровь, и они казались черными.

У головы Анюты, прилепленная к скамейке, горела скривившаяся свеча, и талый воск крупными каплями падал на доску.

В стороне на табуретке, сгорбившись и подперев голову руками, сидел Тихон Гаврилович. Он посмотрел на Никиту пустым отчужденным взглядом и сказал:

— Я в стайке коню сено задавал, слышу — стукнуло… Вбежал в избу, а Анюта на полу лежит — убили… В окно он стрелил…

При каждом слове веко правого слезящегося глаза Тихона Гавриловича подергивалось, и он морщил лоб, будто силясь вспомнить что-то очень важное, что непременно нужно было сказать.

— Вот и убили Анюту… К чему же это? А?

Никита смотрел в мертвое лицо Анны Тихоновны, слушал слова Пряничникова, знал, что Анюта убита, что ее нет больше, знал, но не мог поверить. Он снял шапку, уронил ее на пол и, не подняв, шагнул ближе к скамьям.

Воск со свечи все капал и капал, растекаясь дрожащей белесой лужицей.

Никита, не отрываясь, глядел в мертвое лице Анюты. Он не видел, что происходит вокруг, не слышал ни шагов, ни шепота толпящихся у входа крестьян. Все звуки в его сознании смешались в сплошной все нарастающий гул, похожий не то на далекий церковный перезвон,