Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

захватить. Вот этого и послали. — Он опять толкнул ногой скрипнувшие сани. — А он, понятно, кулаков собрать надумал — без опоры ему никак нельзя, за всем один не уследишь…

— Где за всем одному уследить, — сказал из темноты Пряничников. — Анюта сказывала, их людно у Селиванихи собралось…

— Змея, — сказал Гурулев, — как пить дать заодно с ними была, иначе у нее в избе собираться не осмелились бы. И разговоры ихние все она слышала, не таковская, чтобы прослушать. Не будь она баба, да еще старуха, — прибавил Денис Трофимович, — за один ее волчий взгляд, ей-богу, еще там в степи шашкой бы рубанул. Глядеть на нее и то всю душу выворачивает, не то что ее побасенки слушать…

15

Прямых улик против Селиванихи не было, но Лукин решил все же выселить ее за пределы освобожденного партизанами района. Мужиков, захваченных на крыльце заимки, отпустили.

В ожидании решения суда Селиваниха сидела в мирской избе и к приговору отнеслась спокойно. Так же спокойно она села в сани и не проронила ни единого слова до самой заимки.

Она сидела, с головой укутавшись шалью, и казалась спящей.

Никита ехал позади саней и, как ни отворачивался, все время видел перед собой ненавистную ему спину самогонщицы, широкую, обтянутую рыжей шубой так плотно, что казалось, шуба не выдержит и лопнет по швам.

Под конвоем партизан Селиваниху подвезли к самому крыльцу заимки. Сани остановились, а самогонщица все сидела попрежнему, не поднимая головы и не открывая глаз.

— Приехали, — сказал Гурулев. — Слезай да поторапливайся. Время позднее, скоро смеркаться начнет. Самой будет хуже ночью скитаться.

Селиваниха медленно вылезла из саней и стала неторопливо подниматься на ступеньки крыльца. Навстречу ей из дома вышли двое партизан, еще с вечера оставленных на заимке Гурулевым.

Они пропустили Селиваниху в избу, и один из них, увидав слезающего с седла Дениса Трофимовича, спросил:

— Оправдали?

— Выселять будем, — сказал Гурулев. — Конь-то у нее где?

— Конь в стайке, а сани эвон. — Партизан указал на стоящие около навеса розвальни.

— Бери сани, бери коня и запрягай. Сейчас ее добро грузить станем, — приказал Гурулев и, привязав коня у избы, стал подниматься на крыльцо.

Разведчики спешились. Двое остались при лошадях, остальные вслед за Гурулевым пошли в дом. Вместе с другими вошел и Никита.

В избе пахло чем-то кислым — не то переквашенной капустой, не то сыромятными, еще не просохшими кожами. В жерле печи полыхал яркий огонь. Розовые отсветы из жерла падали на снежные узоры окна и на тусклые стаканы, расставленные в ряд на подоконнике.

На столе лежал нарезанный толстыми ломтями хлеб и стояли плоские деревянные чашки, над которыми поднимался едва приметный пар.

Возле стола, спиной к окну, сидел Николка-дурачок и смотрел с бессмысленной, но доброй улыбкой на вошедших партизан.

Селиваниха скинула шубу и стала, прислонясь к стенке печи. Окинула беспокойным взглядом избу, словно проверяя, все ли в порядке, потом опустила глаза в пол и задумалась.

— Не стой, укладывайся, — сказал Гурулев. — Коня уже запрягают…

— Мне не к спеху, не на пожар едем, — ответила Селиваниха, не трогаясь с места и даже не подняв глаз.

— Вот вредная баба, — вспылил Гурулев. — Спасибо говорить должна, что помиловали, а она куражится. Да знаешь ли ты, что за твои дела полагалось? Голову с плеч долой…

— А чо не рубил? Рубил бы, коли полагается, — сказала Селиваниха. — Мне все одно помирать скоро, так без маяты-то оно и лучше.

Никита взглянул на Николку. Тот скорее с любопытством, чем с испугом, посматривал то на мать, то на Гурулева и часто-часто мигал. Он, очевидно, силился понять, что происходит, что-то понимал, но всего уразуметь не мог.

— Сама укладываться не станешь, мы начнем помогать, — сказал Гурулев. — Открывай, Нестеров, сундуки, клади все по порядку.

Никита пошел было к сундуку, но Селиваниха бросилась прежде его. Она поспешно открыла сундук и зашныряла по избе, собирая вещи. Первыми она сняла со стены иконы в золоченых ризах и, сдув с них пыль, положила в сундук ликами вниз, потом кинулась собирать посуду и все время беспокойно оборачивалась, не подошел ли кто к ее раскрытому сундуку.

— Чего сидишь? — крикнула она, проходя мимо Николки. — Или не понял? Уезжать нам надо… Гонят нас отсюда, кочевать поедем…

Николка молчал. Лицо его пошло красными пятнами, он насупился и опустил голову.

— Или с ими остаешься? — приостановившись против сына, спросила Селиваниха. — Ирод…

— Остаюсь… — пробормотал Николка и поднял голову. — Меня не гонят… Я с ими чай пил…

Никите показалось, что на одно мгновение лицо дурачка сделалось даже осмысленным и в нем промелькнула какая-то догадка.

— Что? — Селиваниха ближе шагнула к сыну. — Дурак…

Партизаны притихли и переглянулись.

— Ну? — с угрозой сказала Селиваниха.

— Остаюсь… — повторил Николка и стал торопливо отползать по скамье за стол.

— Вылезай, — крикнула Селиваниха. — А ну, вылезай… Дурак и есть… Кто тебя, такого дурака, кормить станет? Иди, собирайся…

— Не пойду… — Рот Николки искривился, как у маленького ребенка, вот-вот готового расплакаться.

— Я тебе «не пойду»… — Селиваниха рывком отодвинула стол и подняла руку, намереваясь не то ударить Николку, не то схватить за плечо.

— Оставьте… Не бейте его, — крикнул Никита. Селиваниха опустила руку и молча отошла от стола. Никита заметил у нее на глазах навернувшиеся слезы.

— Не поеду с тобой… Не поеду… — бормотал, не помня себя, Николка. — Ленка от тебя к ним ушла,