Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

«Пей, — говорят, — погрейся». Раз выпили, другой… — Пряничников наморщил лоб в усилии припомнить все, о чем говорили попутчики, и, поморгав глазами, сказал: — Сунул он, высокий-то, пустую бутылку в сено и вздыхает: «Без самогону теперь, — говорит, — никак нельзя — одна в нем утеха. Не глядел бы, не слушал бы, — говорит, — что кругом творится, как ни за что люди гибнут…» А Калистрат Рябов головой качает: «Ох, и не говори, сват, плохо, совсем плохо…» Потом помолчал и спрашивает: «Что же она, Красная Армия, теперь до самой Москвы отступать будет? Так ходом и пойдет?» Тут опять высокий заговорил: «А куда денешься? Сила не берет, неправда, отступишь. Зря бы так, за здорово живешь, Пермь бы не сдали…»

— Да откуда он знает? Кто он такой? Откуда здесь взялся? Ты его не спрашивал? — проговорил Никита так, будто не только Пряничникову, но и самому себе задавал эти вопросы.

— Не спрашивал… Да, видать, знает. Одних пленных, говорит, тридцать тысяч забрали, орудиев, снарядов без перечету… — сказал Тихон Гаврилович и задумался.

Напряжение памяти помогло ему отрезветь, и теперь он не только вспоминал все, что говорили попутчики из Кувары, но и старался разобраться в услышанном.

— И еще они говорили, еще говорили, — сказал он, вдруг подняв на Нестерова глаза. — Еще говорили, будто мериканцы да японцы большой поход готовят, чтобы, значит, не было больше партизан ни в селах, ни в лесах, чтобы начисто их уничтожить… Будто в иных местах уже начали… Будто станицу Акринскую, где народ восставал, окружили и всех прикончили, всех расстреляли, а избы на огонь пустили… Будто на Алтагачан карательные отряды ушли и сюда не задержатся… Будто никого не милуют, ни баб, ни детей, а тому, кто карательным отрядам пособляет, будто в ублаготворение за помощь все добро партизанских семей отдают, всю животину, избы, пашни, покосы… Другой, говорят, ни кола, ни двора не имел, а зараз богатеем сделаться может… Будто мужиков в дружины собирают на поимку красных партизан…

— Да что же ты их не задержал и к нам в штаб не привез? — вскрикнул Никита. — Ведь провокация это! Понимаешь, провокация… Они такими разговорами крестьян хотят запугать, веру в Красную Армию у них убить…

Тихон Гаврилович, может быть, не поняв, что такое провокация, молчал.

Никита сорвал с гвоздя полушубок и поспешно стал одеваться.

— Этот Калистрат Рябов — куварский, говоришь?

— Куварский, — сказал Пряничников.

— А другой — его сват? Сватом он его называл?

— Сватом и к слову называют, — сказал Тихон Гаврилович. — Где теперь его сыщешь…

— Я съезжу, — сказала Анюта и поднялась со скамьи.

Никита обернулся к ней.

— Куда?

— Поеду к Селиванихе, погляжу, что у нее в избе делается, может быть, они еще там… — сказала Анюта. — Долго ли тут съездить? Меня они не остерегутся, какой с бабы спрос… Скажу, за самогоном приехала, отец, мол, заболел…

— Не нужно тебе ездить, зачем? — сказал Никита.

— Все разузнаю… Из головы у меня не выходит, что они пешком, секретно, туда шли… Уж лучше я поеду, чем ты, тебе нельзя. Тебя Селиваниха знает, ты у нее Лену отбирал… — сказала Анюта. — И тяте нельзя, я одна съезжу…

— И я не поеду и ты, пожалуйста, никуда не езди, — сказал Никита. — Я к Лукину пойду, он скажет, что нужно делать.

Нестеров предупредил Пряничникова, чтобы тот никому не рассказывал о своей сегодняшней встрече в степи, и поспешно вышел на улицу.

13

Еще издали Никита увидел свет в окнах комиссаровой избы и обрадовался, что Лукин дома. Боясь, что свет вот-вот погаснет, а Лукин куда-нибудь уйдет, он все ускорял шаги и на крыльцо избы уже не взошел, а взбежал.

В стряпной половине за столом, приготовившись к ужину, вся в сборе сидела семья хозяев дома, но к еде никто не притрагивался. Видимо, все, и дети и взрослые, ожидали, когда за стол сядет их гость и постоялец — комиссар Кирилл Николаевич.

— Там он? — спросил Никита, войдя в избу и кивнув на закрытую дверь в спальную половину.

— Там. Видишь, к ужину ждем, — ответил хозяин дома и сердито покосился на закрытую дверь. — Мужики к нему из Подлесного приехали. Считай, более часа уже толкуют. Совести в людях, право слово, нет, хоть бы вечером человеку покой дали…

— А вы его не ждите — ужинайте, — сказал Никита и подошел к двери.

Из соседней комнаты доносился сердитый голос Лукина.

Нестеров приоткрыл створку двери и спросил:

— К тебе можно?

— Входи, — коротко сказал Лукин, не прерывая разговора с крестьянами: — Так, значит, сами не знаете или сказать не хотите?

— Нам таиться нечего, что знаем, то все тебе обсказали, — проговорил плотный широколицый крестьянин в тяжелой бараньей шубе и в высоких унтах, перехваченных у колен сыромятными ремнями. — Ты напрасно на нас думаешь, Кирилл Николаевич, мы тут не причастны. Нас пять, а их двадцать пять, и все сомневаются. Мы не от себя приехали, а от всего миру, и нас корить нечего. — Он вынул из кармана огромный пестрый платок и стал старательно вытирать вспотевшее красное лицо. Ему было жарко, но шубы он не снимал, видимо, намереваясь поскорее уйти.

Другой крестьянин, маленький и худенький человек, с редкой бородкой клинышком, с продолговатым тонким лицом, на котором как бы навсегда водворилось выражение глубокой задумчивости, взглянул на вошедшего Нестерова умными карими глазами и, словно желая оправдаться перед ним — перед посторонним свидетелем, — сказал со вздохом:

— Разве мы, мы бы со всем удовольствием, Кирилл Николаевич.

— Я вас не виню, — в досаде сказал Лукин. — Мне просто непонятно, как это вы век в своем селе живете, а своих