Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

дубовыми фанатичными догматами, рождаемся, живем и умираем на вытоптанном пустыре за высокими заборами[1618].

В том же 1970 году наконец-то выходит неоскопленный текст «Бабьего Яра», где места, выброшенные цензурой, набраны курсивом, а позднейшие вставки даны в квадратных скобках. Его переводы издают в Англии, Германии, США, Франции, Австрии, Швейцарии, Швеции, Израиле, так что материально К., — как замечает его биограф П. Матвеев, — ни в чем не нуждался: на крупные авансы и роялти от западных издателей приобрел трехэтажный дом в одном из лондонских пригородов и автомобиль, о котором мечтал с детства. Кормила его и «Свобода», для которой К. за семь лет (1972–1979) записал 233 радиобеседы — действительно очень яркие.

Но что же новые книги? Ничего, если не считать сохранившегося лишь во фрагментах сюрреалистического романа «Тейч Файв» (Новый колокол, 1972). Так что на родину — в Россию и в Украину — после перестройки К. вернулся по сути только «Бабьим Яром», переиздающимся до сих пор. Да и единственным памятником писателю стала в 2009 году открытая в Киеве скульптура мальчика, при свете фонаря читающего на стене фашистский указ о сборе евреев с вещами и ценностями.

Соч.: Бабий Яр: Роман-документ. М., 1967, 1991, 2001, 2005, 2010, 2019; Франкфурт-н/М., 1970, 1973, 1986; Киев: Обериг, 1991, 2008; Запорожье, 1991; 2001; СПб.: Речь, 2019; Между Гринвичем и Куреневкой: Письма Анатолия Кузнецова матери из эмиграции в Киев. М.: Захаров 2002; На «Свободе»: Беседы у микрофона. 1972–1979. М.: Corpus, 2011.

Лит.: Минутко И. Возвращение Анатолия Кузнецова // Вопросы литературы. 1995. № 4; Финкельштейн Л. Жизнь Номер Два // Время и мы. 1999. № 144; Матвеев П. И ад следовал за ним… Жизнь и судьба Анатолия Кузнецова. Киев: Саммит-книга, 2021.

Кузнецов Феликс Феодосьевич (1931–2016)

«Я с детства и на протяжении всей своей жизни любил советскую власть»[1619], — уже на склоне дней признался К. И ему действительно было за что ее любить: 17-летний выпускник сельской школы в захолустной Тотьме безо всякой протекции поступает на экономический факультет суперпрестижного МГИМО (1948), а когда у него «не пошел язык»[1620], по личному будто бы распоряжению министра переводится на только что созданное отделение журналистики филфака МГУ (1949–1953). И дальше все так же, как по маслу: аспирантура, первые заметные публикации, членство в КПСС (1958) и Союзе писателей (1962), недолгая служба в Совинформбюро, а в 28-летнем возрасте пост члена редколлегии «Литературной газеты» по разделу русской литературы (1959–1961).

Плохо ли? И удивительно ли, что, точно угадывая, куда дует властный ветер, К. поначалу становится едва ли не идеологом «детей XX съезда», предлагает считать их (В. Аксенова, А. Гладилина, А. Кузнецова) «четвертым поколением» беззаветных борцов за ленинские нормы, заодно похвально отзывается об А. Солженицыне (Знамя. 1963. № 1), а к середине 1960-х…

В середине 1960-х роза ветров меняется: о культе личности вспоминать уже запрещено, шестидесятники, во всяком случае многие из них, дрейфуют от дразнящего фрондерства к опасному для власти диссидентству, зато из глубины России вырастает новая литературная волна, и в статье «Трудная любовь: Раздумья о деревенской литературе» (Правда, 3 марта 1967 года) К. первым называет эту волну «деревенской прозой».

Своим приоритетом здесь он небезосновательно гордился: и

что первым в Москве с помощью радио донес до людей слово Рубцова и помогал его публикациям, что представил читателям первую книжку Валентина Распутина в статье с пророческим заголовком «Писатель родился», что первым написал о рассказах Белова и его «Привычном деле»[1621], что последовательно защищал от нападок прозу Абрамова и Яшина…[1622]

В хлопотах по утверждению деревенской прозы К. не был одинок, конечно. И усилия А. Твардовского, усилия критиков-новомирцев никак нельзя сбросить со счета. Однако тонкая разница: если Ю. Буртин, И. Виноградов, А. Марьямов, Е. Дорош, И. Дедков, обращаясь к читателям, напирали прежде всего на протестный, социально-критический смысл книг о деревне и деревенских жителях, то К., адресуясь прежде всего к власти, мягко, но умело доказывал их приемлемость, их отнюдь не чужеродность как соцреалистическим канонам, так и советской идеологии.

…Попросту говоря, — свидетельствует Н. Дорошенко, — был он искусным и мудрым толмачом, переводившим с языка Федора Абрамова на язык Суслова. Чтобы Суслов мог убедиться, что живое, полное горьких слез сердце русского писателя — это не камень, брошенный в серое здание на Старой площади[1623].

Так оно и вышло: уже через малое время деревенскую прозу канонизировали, самых заметных ее творцов осыпали всеми мыслимыми почестями, а К. укрепил свою репутацию не просто критика, но уже и политика, способного дирижировать литературным процессом. Книги пошли лавиной, к кандидатской диссертации (1965) прибавилась докторская (1979), заведование кафедрой в Университете дружбы народов совместилось с обязанностями обозревателя в «Литературной газете» и в журнале «Литературное обозрение», с председательствованием в бюро творческого объединения московских критиков и литературоведов.

С шестидесятниками он по старой памяти оставался на ты и по имени. Деревенщики, опасливо сторонившиеся дружбы со староновомирцами, признали его своим. Что же касается власти, то она в его верности никогда не сомневалась, поэтому и назначение К. в 1977 году на пост первого секретаря правления Московской писательской организации было воспринято с ликованием, едва не единодушным.

Тем более что и мандат от ЦК и МГК он вроде бы получил на консолидацию, на укрепление рядов, расшатанных и исключениями диссидентов, с одной стороны, и экспансией националистов, с другой.

И все бы ладно, но 21 декабря 1977 года, то есть вскоре после назначения К., в битком набитом Большом зале ЦДЛ прошумела навязанная националистами дискуссия «Классика и мы», показавшая, что примирение невозможно, а вот зачистка очень своевременна. И К., сам себя называвший политиком, и немалого масштаба, движимый тем, что он же определял как «ролевую этику», взялся за дело. Таких особо рьяных жидоморов, как Ст. Куняев, из своего секретариата он, конечно, предусмотрительно удалил, но куда последовательнее боролся с тем, что на языке перестроечных уже баталий назовут жидомасонским засильем в Московской писательской организации, действительно исстари слывшей либеральной. И своего тоже добился. Недаром ведь, высоко оценивая «организационный гений» К., который «превращает чужие поля в родные пастбища», критик В. Бондаренко заметил:

Это его шахматные многоходовые комбинации сначала превратили московский Союз писателей в центр патриотической русской литературы (при изначальном явном меньшинстве сторонников Кузнецова), а затем усилиями Кузнецова и его сторонников был превращен и ИМЛИ в центр по изучению родной культуры[1624].

Но про Институт мировой литературы, куда, будто на запасной аэродром, спланирует К. в 1987 году, разговор, как и про все