Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

подпись под отказным письмом Пастернаку поставил с легким сердцем.

Конечно, все когда-нибудь кончается, и истории про благородного сеньора и его верного оруженосца кончаются тоже. Симонов в 1957 году попал в немилость, и К., «непростой, опасный человек», — как охарактеризовал его Ю. Олеша, — перешел членом редколлегии в «Знамя» к В. Кожевникову.

Рассказывают о том, каким он был в 1960–1970-е годы, по-разному. Одним, как А. Вознесенскому, видится «яркий, блестящий, лицом походивший на рака, острослов, автор великой легенды о 28 героях-панфиловцах»[1593]. Другие, как Ст. Рассадин, называют его «рекордсменом цинизма и холуйства»[1594] или, как И. Золотусский, «отпетым слугой партии»[1595]. Третьи считают несравненным эрудитом и несравненным полемистом, душой любой компании.

Но это все, однако же, оценки. Похоже, что конкретика, сюжеты, в каких могли бы проявиться похвальные, равно как и непохвальные свойства личности К., общей не ушли судьбы, то есть забылись. Как забылись его травелоги и очерки, его бесчисленные памфлеты, бичующие врагов социализма и мира во всем мире. Если что и сохранилось в памяти литературы, то разве лишь боевая стойка, какую он в декабре 1960 года принял при появлении в редакции «Знамени» рукописи гроссмановского романа «Жизнь и судьба»:

Невольно приходит на ум сравнение с романом Б. Пастернака «Доктор Живаго», который я читал и по поводу которого подписывал письмо группы членов редколлегии «Нового мира». И если идти в этом сравнении до конца, то, пожалуй, «Доктор Живаго» — просто вонючая фитюлька рядом с тем вредоносным действием, которое произвел бы роман В. Гроссмана[1596].

Старая, знаете ли, выучка.

Соч.: Собр. соч.: В 3 т. М.: Худож. лит., 1984.

Кропивницкий Евгений Леонидович (1893–1979)

Можно ли жить в обществе и быть свободным от общества? Пример К. показывает, что да, можно.

Ровесник Маяковского, всего на год отставший от Цветаевой и на два от Мандельштама, он в 1911-м закончил Императорское Строгановское художественное училище и будто сразу принял обет неучастия в событиях, которые определили собою XX век. И Первая мировая война, и все революции подряд, и кровавая смута Гражданской его в свой круговорот не вовлекли: состоял оформителем и гримером в московских театрах (1912–1920), скитался, перемогаясь случайными заработками, по городам Севера, Урала и Сибири (1920–1923), прежде чем в 1923 году осесть, и уже почти навсегда, в Подмосковье. Сначала в бараке на станции Лианозово, потом, с 1934-го, на станции Долгопрудной, и опять-таки в бараке.

Девять квадратных метров на четверых, отопление печное, без кухни и водопровода, с удобствами во дворе. Занятия композиторским творчеством, к которому К. в молодости был склонен, пришлось оставить, так как фортепиано в это пространство никак не помещалось. Зато можно было писать картины. И писать стихи — без всякого расчета, что их когда-нибудь опубликуют, и без малейшей попытки хоть как-то откликнуться на социалистическое строительство, или на Большой Террор, или на Великую Отечественную войну.

Правящему режиму К. не служил. Но и не боролся с ним, во всяком случае, никакой обиды на него в стихах не высказывал. «Относился, — замечает биограф, — к власти, как к погоде. Не ругал, не проклинал, не глумился»[1597]. И власть, спасибо ей, никакого внимания на него не обращала. Сына-студента, правда, по стандартному обвинению в контрреволюционных замыслах в 1946-м на десять лет отправили в лагеря, а самого К. не тронули. Даже приняли в Союз советских художников (1939), хотя до выставок или выгодных заказов, понятное дело, не допускали — живи, чем сумеешь.

И он жил — бедствуя, конечно, но не ропща и ни разу не попытавшись переменить судьбу: преподавал рисование, вел изостудию в Лесной школе имени В. В. Воровского, еще где-то, а в 1943 году, после смерти своего старшего друга поэта А. Альвинга, подхватил руководство художественными кружками в Доме пионеров Ленинградского района Москвы.

О. Рабин вспоминает:

В каком-то объявлении я прочел, что в Доме пионеров открывается живописная студия. Пошел туда. Узнал, что студией руководит Евгений Леонидович Кропивницкий и что записалось туда всего три ученика. Столько же записалось и в поэтическую секцию, которой руководил тоже Евгений Леонидович[1598].

Так из ничего зародилось то, что десятилетия спустя сначала в донесениях кагэбешников, а затем и в стоустой молве получит имя «лианозовской школы». Сам К. к этому небезобидному по тем временам подозрению в групповщине относился с юмором, но и с опаской. «Лианозовская группа, — сказано в одной из его объяснительных записок уже 1960-х годов, — состоит из моей жены Оли, моей дочки Вали, моего сына Льва, внучки Кати, внука Саши и моего зятя Оскара Рабина»[1599].

Однако шутки шутками, а к К. действительно стали ездить: не считая художников-нонконформистов, еще и Г. Сапгир, и И. Холин, и Я. Сатуновский, и, позднее уже, Вс. Некрасов, Э. Лимонов, иные многие. «Мы, — рассказывает Г. Сапгир, — гуляли по окрестным паркам и лесам, читали и без конца беседовали об искусстве»[1600]. Чем, спрашивается, не сады Академа, где Учитель, как единодушно называют К. все, кто его знал или даже только слышал о нем, «каждому неофиту давал проявить себя и поддерживал его в этом стремлении»[1601].

Так что ученики вырастали разными, и, разумеется, христианское смирение К. не всем из них было по душе и по темпераменту. Объединяющим, если говорить суммарно, стало стремление создать свой круг, — как характеризует его К. Кузьминский, — «люмпен-интеллигенции»[1602], свой мир, параллельный миру не только официальной, но и вообще статусной культуры, отказавшись и от «обветшалого груза литературщины», и от всех практически конвенций, навязываемых обычаем.

То, что начиналось с уединенных бесед в Долгопрудной, после 1956 года постепенно переместилось в Лианозово, в более просторную, хотя тоже барачную, квартиру О. Рабина, зятя К., и сюда по воскресеньям посмотреть картины, послушать стихи приезжали уже и И. Эренбург, Б. Слуцкий, В. Аксенов, Н. Хикмет, другие модные знаменитости плюс потянувшиеся за ними коллекционеры вместе с зарубежными дипломатами и иностранными корреспондентами.

К лианозовцам пришла слава. И понятно, что компетентные органы обеспокоились — не только буйными учениками К., но и их учителем. Он-то как раз вел себя, как всегда, то есть держался как бы за сценой, подрывных речей не произносил, оваций не алкал и стихи свои на Запад не передавал. Однако именно его, единственного из тогдашних смутьянов, сразу после похода Хрущева в Манеж исключили из МОСХа, лишив всяких, кроме нищенской пенсии, источников существования. Но К., чью философию Э. Лимонов назвал «советским стоицизмом»[1603], и к этому отнесся, — как он говорил, — со «снисходительностью», то есть как к неизбежному и, следовательно, почти что к должному.

Продолжал рисовать. И продолжал писать