Конфуций и Вэнь - Георгий Георгиевич Батура

корне. Как? Ничего нового здесь придумать невозможно: надо просто обратить свой взор к Дэ и к его многочисленным трансляторам, которые существуют и сегодня. В данном случае, – к Конфуцию. И взять это за основу, т. к. она едина для всех религий человечества. Она заключается в двух коротких «китайских» словах: предки живы. И для них наша судьба – не безразлична.

Современный читатель не в состоянии все это понять и в это поверить, потому что живет в совершенно ином мире и оперирует при рассуждении совершенно другими категориями. Для того чтобы читателю было все это понятнее, необходимо его как-то «приблизить» к той реальности, которая имела место во время жизни Конфуция. Пусть даже нам придется потратить на это и время, и внимание читателя.

Начнем с иероглифов. Весь Лунь юй состоит из порядка 1200 иероглифов, которые повторяются в тексте с различной частотностью. Мало? Действительно так: по европейским понятиям – очень мало. Даже самый первый китайский словарь Эръя, который был создан в III в. до н. э., содержит уже значительно больше – около 4300 «слов». Если сравнивать лексикон Лунь юя с лексиконом Гомеровского эпоса, то разница в количестве используемых слов будет оцениваться в разы, если не на порядок. Более того, в древнегреческом языке существуют падежные окончания, глагольные времена, грамматические понятия «рода» и «числа», – все то, что отсутствует в Лунь юе. Но может быть лексикон Лунь юя просто примитивен в силу своей древности? Если говорить о древности, то «Илиада» Гомера по своему возрасту старше Лунь юя. И тем не менее, лексикон Лунь юя не примитивен.

Удивительно то, что при всей своей кажущейся «бедности» этот словарный запас в состоянии передать не только обычную прозу нашей жизни, но и те таинственные духовные состояния человека – в том числе при «общении» с духами предков, – для которых в философском древнегреческом языке никогда не было соответствующих слов, т. к. для всей древнегреческой цивилизации – это была те́рра инко́гнита. По этой причине и Иисус, который проповедовал на греческом, часто выражался притчами или придумывал какой-то «новояз»: ведь надо было хоть как-то передать то, что Он хотел сказать. Бесспорно, что в этом отношении Его «выручали» эллинские мистерии.

А если говорить о языке арамейском, – то этот «примитивный» язык был на «три порядка» проще, чем греческий: это был разговорный язык простонародья и торговцев, и в нем не было и десятой доли того, что присутствует в древнегреческом (например, даже аналога греческому слову «мистерия»). Наверное, единственным исключением из диалектов арамейского является вариант мандейского языка, где мистериальная тематика присутствует. Но этот «фантастический» лексикон длительно разрабатывался мандеями и являлся их «частной собственностью», т. е. никак не претендовал на международный статус.

Все богатство древнекитайской письменности заключается в том, что это не «слова», а «картинки». А каждая такая «картинка» состоит из множества слов, причем, не в словарном понимании значения иероглифа, а в смысле описательной характеристики этой «картинки». Надо только правильно эту «картинку» увидеть, понять, и тогда в единое целое соберутся все нужные «слова». Именно «нужные», а не те, которые эта картинка могла бы приобрести, пребывая в ином контексте. Более того, все эти многочисленные «собравшиеся» слова читателю не нужны вообще, – точно также, как не нужны никакие «слова» зрителю кино для понимания того, что происходит на экране. Ведь такой зритель никогда не воспринимает происходящее на экране таким образом, что сначала как бы мысленно преобразует видимые им кадры в слова, и уже только потом – из этих слов – понимает все то, что происходит на экране. Для «смотрения» кино – слов не надо, и точно также – для правильного «чтения» древних иероглифов.

Главной «бедой» такого картиночного способа передачи информации в письменной форме является преобладание статики над динамикой: картинки или рисунки – это, в первую очередь, «предметы», «имена», «существительные», а не «глаголы», «предикаты». Самый главный и наверное самый первый глагол в древнекитайском языке – это «существительное» «рука» с растопыренными пальцами – «делать». На древних рисунках она выглядит как «сельскохозяйственные вилы» о трех зубцах (т. е. человеческая «пятерня» условно передана «трехпалой» кистью).

И только по этой причине – как бы преодолевая «рабство предметов» в своей развивающейся письменности и ставя себе это в заслугу – две первые главы словаря Эръя – Ши гу («Толкования») и Ши янь («Речи») – содержат в своем составе именно глаголы, прилагательные и наречия, т. е. все то, что не является «предметами». Здесь же уместно отметить, что уже ко времени «до Цинь Шихуана» – а именно об этом свидетельствует сама структура и состав словаря – главным в языке (словнике) уже безоговорочно становится сам человек и все то, что имеет отношение именно к человеку. Тема «духов» и «жертвоприношений» перекочевала в этом словаре на самые дальние «задворки».

Именно такая иероглифическая «азбука» сформировала главную черту китайского менталитета: предметность, а отсюда – предельная практичность. Древний китаец не мог мыслить абстрактными категориями, как древний эллин, т. к. подобные категории в этой рисуночной атмосфере почти не воспроизводимы. Легче изобразить какой-то предмет, гораздо труднее показать его «движение» или «действие», и почти невозможно – отвлеченное абстрактное понятие.

Наверное, и по этой тоже причине в китайском языке до начала нашей эры отсутствовало понятие «свобода». Но не только оно: китайцу времени Конфуция и еще столетия (если не тысячелетия!) спустя невозможно было понять европейское слово «бог». «Предок», «дух предка» – это было понятно, а «бог» – нет. Европейское «бог» и сегодня передается в китайском языке уже знакомым читателю словосочетанием Шан-ди (букв., «Верховный предок»), и его китайцы воспринимают как реальную личность, пребывающую где-то в «иных землях» (или «мирах», «желтых источниках»). «Бог» в качестве «седобородого старца», сидящего на небесном облаке, – это китайцам гораздо понятнее. И это – в генах каждого китайца.

Когда европейцы впервые столкнулись с китайским миром – это была иная цивилизация, которая не была в состоянии воспринять «европейского Христа» в принципе. А вот как «предка», который жил и умер, – могла и восприняла, что в свою очередь многократно облегчает путь китайца к духовному совершенству. «Верующий во Христа» китаец имеет Его в виде статуэтки или «таблички предка» (чжу), поставленной рядом с другими почитаемыми статуэтками или «табличками» – Конфуция, Будды или каких-то иных китайских святых.

А теперь обратимся к китайскому понятию «служба», «служить», как воспринимается сейчас древний иероглиф ши – «жертвоприношение». Из вышесказанного становится ясно, что такого «абстрактного» представления – которое, к тому же, является продуктом атеистического мышления – в Китае времен Западного Чжоу быть не могло. А Конфуций в своем Учении «следовал Чжоу», и он не мог это драгоценное слово