Те самые люди, февраль и кофеин - Екатерина Репина

— Хватит! Всем молчать! Кроме песни…

Ла-ла ла-ла

Ла-ла ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а

Ла-а-а ла

Ла

«…буду нескоро. Через год или два. Тут много работы: встречи, конференции. Мама, не волнуйся, тут нет террористов и прочих неприятностей. С местными жителями я почти не общаюсь…»

— Номер 3917, а что в вас еще написано?

— Про Гитлера? Или дальше?

— Ай, да прекратите уже! Не называйте это имя. Про что-нибудь другое есть хоть слово?

— Да, во мне пять листов, и все — про немцев.

— А кто пишет? Немец?

— Нет, американец пишет знакомой девушке. Он прочитал рассказ про … ну, вы поняли, про кого он прочел рассказ. А потом задумался о немцах и их образе в литературе и кинематографе…

— Так, интересно!

— Да, мне тоже понравилось. Пишет живо так, без штампов. Видимо, рассказ его сильно впечатлил.

— Он не фашист?

— Да, фашист. А вы не знали? Я думал, раз вы так его не любите, значит, знаете, что он был фашистом. Он придумал фашизм…

— Вы про кого?

— Про … ну, вы запретили мне называть его имя. Он, несомненно, был фашистом. За это вы раскричались на меня, не так ли?

— Я не про Гитлера спрашиваю, а про того американца, который пишет письмо своей знакомой. Он — фашист?

— Как?! Вы тоже — «не про Гитлера»? А кто вас написал?

— Не важно. Тот человек… Макс Деринг… вот, написано же на вас — Макс Деринг. Макс — фашист?

— Он не любит фашистов, так как они испортили ему детство. Он пишет, что в детстве считал слова «фашист» и «преступник» синонимами. От этого его детство было наполнено поисками фашистов, и прошло неудачно, как он сам считает.

— Так-так. А что еще он пишет?

— Что считал всех немцев фашистами. А еще он думал, что все они — негодяи. И предлагал друзьям по школе разбомбить Германию, когда они вырастут, чтобы на земле не было негодяев. А теперь, когда он прочел рассказ про трагическое рождение Гитлера и когда прочел множество других книг, то понял, что Германия тоже пострадала от войны и фашизма и что немцы также не хотят возвращаться к тому времени.

— Так. Значит, он — не фашист. Я так и думал.

— Он очень хороший. Он обещает своей знакомой, что никогда больше не будет обзывать друзей словом «фашист», когда будет зол на них. Вообще, не будет ругать немцев и станет изучать историю, когда вернется в Штаты.

— Это замечательно! Наша молодежь вырастет думающей. Не будет верить этим фильмам, в которых история перевирается и которые зомбируют население…

Ла-ла ла-ла

Ла-ла ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а

Ла-а-а ла

Ла

Ла-ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а

«… на голову. Там была шляпа, потому я не сразу заметил его, а когда заметил, то удивился. Шляпа у меня — одно загляденье. Настоящая, как у английских аристократов. В ней я очень похожу на эмигранта. Но не думай, что я действительно хочу эмигрировать. Зачем мне это? Дома все равно лучше…»

«… собирается купить мне самолет. Почему-то ни у кого вокруг нет личного самолета. Оттого-то и хочу себе самолет. На шестнадцать лет мне подарили квартиру, на восемнадцать — машину. Так что им остается подарить мне на двадцатилетие? Са-мо-лёт. То-то и оно…»

«… передавай привет бабушке, маме, папе, сестре, брату и все соседям. Я скоро приеду. Осталось полгода, и смогу к вам вырваться. Мой английский все лучше и лучше. Учитель Тину-Тину хвалит меня. Я много занимаюсь. Иногда разговариваю на улице с иностранцами. Все они хвалят мое произношение. Работать начну сразу же, как прилечу в Америку. Ждите…»

— Номер 3917, а меня написал китаец.

— Ну, что ж, бывает…

— Да, они тоже пишут письма, оказывается. Я ничего не понимаю по-китайски. Каракули какие-то. Посмотри.

— Не понимаю. Скоро нас будут учить и восточным языкам тоже…

— Ха-ха! Да, смешно.

— А что вы хотите? Английский теряет позиции, на востоке рождается все больше людей, и все они говорят на родном языке. Надо учитывать их традиции также. Хватит производить англоговорящие конверты.

— Номер 3917, люди не знают, что мы умеем говорить!

— Да?

— Ага. Потому и пишут всякую ерунду. Если бы они хоть разок подумали о том, что слова для нас — не просто каракули, а осмысленные знаки, то в дальнейшем думали бы не разок, а постоянно.

— Да, я слышал много таких историй, когда из-за письма люди кончали жизнь самоубийством, или разводились, или совершали преступление. Люди не понимают, что слово может убить, и пишут всякую чушь — то, что в лицо никогда бы не сказали.

— К нам, вообще, относятся, как к бумаге!

— А мы и есть бумага!

— А?

— Как, вас, кстати, по номеру?

— Номер 3919.

— О! Да мы — земляки.

— Да, из одного почтового отделения. Оформлялись почти в одно и то же время. Я тебя там и заметил. Хотя тогда еще не знал, что ты — про Гитлера.

— Сколько можно говорить!..

— Ну, не шурши, успокойся.

Ла-ла ла-ла

Ла-ла ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а

Ла-а-а ла

Ла

Ла-ла-ла-а-а-а-а-а-а-а-а

«…были гости и много пива. Никогда так хорошо не справляла свой день рождения. Тут, вообще все проще, чем в США. Ну, люди все — доброжелательные, хотя едва понимают друг друга. Приехали из разных стран, учатся и путешествуют. Тут все помешаны на фотографии. Фотографируют все: вид из окна, красивое поле в пригороде и даже мусорный бак в форме пня.

… нет ничего лишнего. Все так гармонично, что кажется нереально уютным. Мне бы хотелось жить здесь всегда. И правду говорят, что Китай захватит весь мир. Без войн захватит. Одними своими мусорками в виде пней, уютными парками и красивыми полями. Живешь и думаешь: вот бы и у нас дома было так уютно, как здесь…»

№ 12. Международная Академия Чоукинга

Элизабет плакала несколько часов, пока не уснула.

Во сне увидела колледж, рождественский концерт и много воды. Снова захотелось плакать. Оттого и проснулась. Слезы намочили подушку. Заложило нос, стало трудно дышать, до салфеток не удалось дотянуться с кровати.

Элизабет высморкалась в простыню и продолжила плакать.

Когда слезы закончились, она вновь уснула.

Комната выглядела невзрачно. Не было в ней ничего изящного, ничего раритетного. Днем раньше Элизабет сорвала со стен иллюстрации из любимых журналов («Мир Кино», «Театральная Америка» и «Бродвей»), и взмокшие от сырости стены снова стали такими, какими Элизабет увидела их впервые полгода назад.

Только в ту первую встречу Элизабет подумала, что серые стены — всего лишь небольшое испытание, после которого ее ждут признание и успех; а теперь они уже не казались временным препятствием на пути к Мечте. Они стали просто стенами в жалкой квартирке и не имели ничего общего с Голливудом, Лос-Анджелесом или Миром Кино. И красивые иллюстрации не смогли превратить их во «временное препятствие», равно как и бесконечные пробы не смогли сделать из Элизабет знаменитость.

Утром, собираясь на работу, она порвала дневник. Мелкие розовые клочки бумаги до сих пор пылились на полу. Они шевелились, будто листва в парке, деловито перебираемая ветром. Если бы Элизабет обратила на них внимание, то ужаснулась бы: клочки бумаги шевелились сами по себе, не от движения воздуха. Под ними и над ними ползали тараканы.

Там же, на полу, можно было заметить конверт и несколько листов клетчатой бумаги, неразборчиво и мелко исписанной карандашом. Из-за этого письма Элизабет и плакала весь сегодняшний вечер.

Письмо прилетело утром из Китая. Оно лежало в самом нижнем мешке, так что Элизабет добралась до него к вечеру, когда письма из этого и остальных мешков были распределены по соответствующим участкам, и на столе не осталось ничего, кроме конверта без определенного адреса.

Элизабет достала из кармана своего рабочего фартука бланк и приготовилась писать распоряжение на возврат, успела даже вывести имя адресанта, но тут же замерла от вспыхнувшей догадки: письмо предназначалось ей.

Она хорошо помнила Маргарет Колин. Во время учебы в колледже они соперничали между собой за главную роль в мюзикле и за место солистки хора. Очень долго враждовали, устроили немало взаимных неудобств, а к концу учебы сдружились так сильно, что расставались на выпускном вечере уже со слезами.

Им бы поехать в Голливуд вместе, петь дуэтом на прослушиваниях — и, глядишь, кто-нибудь предложил бы им выступать в клубе или еще где. Но они расстались. Каждой хотелось доказать свое превосходство, достичь успеха, а потом найти соперницу-подругу и продемонстрировать ей свои достижения. И стать чуть-чуть счастливее от завистливого выражения ее лица.

За полгода жизни в Голливуде Элизабет научилась распределять почту и жаловаться. Никакого другого повода для гордости у нее не появилось. Успешно демонстрировать актерский и певческий таланты пока не приходилось. Но зато в умении жаловаться она превосходила многих из группы. Однажды ее фотографию вывесили на доску почета, где она провисела неделю, а потом была заменена фотографией следующей лучшей жалобщицы.